Маша стояла чуть в стороне, неотрывно следя за хозяйкой. Рядом с Сонькой была ее вечная Муся, растрепанная, зареванная, расхристанная, рыдающая. Софья как каменная, а эта визжит. Идиотка. Поморщился – ее он никогда не любил.

В гроб смотреть боялся. Стоял в стороне, один. Кто-то подходил, жал ему руку, выражал соболезнования. Он молча кивал. По лицу текли слезы.

У разрытой могилы Софья, очнувшись, по-деревенски завыла и бросилась на гроб. Лев Николаевич поморщился и отвернулся – раньше надо было, раньше. Всем нам. Я-то хотя бы работал. А ты?

Справившись с собой, он подошел к гробу, погладил сына по голове, провел по рукам, удивился, как не похож его Саша на прежнего, живого – совсем другой человек, совсем другое лицо.

Подошел к качающейся, как осина на ветру, жене и обнял ее за плечи. Она, кажется, этого не заметила.

Потом застучали лопаты, все бросили по кому земли, рабочие сложили холмик, уложили венки, и народ медленно побрел к выходу.

В автобус Лев Николаевич не сел, поехал на своей машине, предварительно узнав, где проводят поминки. Оказалось, в их доме, на первом этаже, в каком-то затрапезном кафе. Удивился – видно, Сонька совсем плоха, совсем без сил, если пошла на такое.

А впрочем, какая кому разница? Его сыну уже точно все равно. Как, впрочем, и ему. Поскорее бы закончить с этой процедурой и уехать домой.

Домой? О как! Сам удивился. Но и обрадовался.

А если представить, что после всего этого вместе с Софьей вернуться в Минаевский… Ох, не дай бог. И его слегка отпустило.

Как пережил он смерть сына? Страшно признаться себе самому – довольно спокойно. Если по правде, он давно с ним попрощался. Нет, маленького Сашку он обожал и очень гордился таким красавцем – светлоглазый кудрявый мальчуган, мимо которого нельзя было пройти равнодушно.

Софья наряжала его, как куклу, не стригла его льняные кудри. Все как всегда. Его бывшей была нужна красивая картинка. А что там, внутри… Позже, когда Сашка начал дурить, а случилось это довольно рано, Лев смотрел на него с сожалением и даже с брезгливостью. Нет, он и сам далеко не был ангелом и все про себя понимал. Но сравнивать нельзя. Лева Добрынин всегда старался: старался хорошо учиться, старался выбиться в люди. Он был трудягой. И у него получилось: красавец сын, красавица и умница жена, роскошный дом, автомобиль. Романы. Известность, деньги, почет.

Только все это оказалось фуфлом, показухой, неправдой.

Потому что не было радости. В молодости он обожал свою жену. Гордился ею, и было чем: умница и красавица, она производила неизгладимое впечатление.

Она была аристократкой, вернее, старалась ею быть, и у нее получалось. Хотя какая там аристократия, смешно! Обычная мещанская семья: папаша служил управляющим в аптеке, мамаша вела хозяйство. Квартиру снимали в доме среднем, для, так сказать, служащих. Никаких дворянских корней в Соньке не было. Откровенно она об этом не врала, видно, боялась попасться на мелочи. О своем происхождении говорила туманно, с элементом загадочности.

Одевалась всегда хорошо. Но здесь помогал природный вкус.

А если уж сравнивать, то отец Льва Николаевича, сельский доктор, был куда образованнее управляющего аптекой, заурядного мещанина. Да и мамаша-покойница, простая женщина, дочь лавочника, была женщиной сметливой и неглупой.

Да, жили они не в Москве, в Твери, ну и что? У папаши была своя практика, свой, а не съемный дом.

И еще. Никто из тех, кто «дружил» с Добрыниными, кто бывал в их роскошной квартире, кто сиживал за их хлебосольным, уставленным деликатесами столом, и подумать не мог, что за бесы живут в этом доме и какие отношения между супругами.

А уж когда на сцене появлялся кудрявый херувимчик, красавчик сынок, и читал наизусть «Лукоморье» и «Бородино», Лев Николаевич был уверен – ему все завидовали.

Только бы знали все эти, как правило нужные, люди, что завидовать нечему. Да не то что завидовать – впору и посочувствовать.

А сын… Он пытался хоть как-то остановить его падение в пропасть. Но, в конце-то концов, он работал, был кормильцем. С него взятки гладки. Да и к тому же он давно от сына отвык: работа, командировки, собрания, романы – они помогали ему выживать, в чем он себя вполне убедил.

Лев Николаевич твердо был уверен – заниматься ребенком обязана мать. А уж тем более неработающая и свободная от всякого быта.

В его семье детьми занималась мамаша, отец постоянно работал. А детей, между прочим, было трое! И ни одного балбеса, как их сынок. И помощницы у мамаши не было – все сама: и готовила, и убирала, и шила, и ходила на базар. Никогда не жаловалась – это было нормальным.

В юности, когда сын уходил в отрыв, Лев Николаевич устраивал его в клинику, пытался вести с ним беседы. Но тот, наглец, через две минуты закатывал глаза, а через пять хлопал дверью. А он, знаменитый драматург Добрынин, чьи пьесы шли во всех ведущих театрах страны, обижался. Да-да, обижался и обиду свою высказывал Софье. А она, стерва, как всегда, насмехалась:

– Ах, вас не уважают? С вами не считаются? Вас ни в грош не ставят? – И тут же хмурилась: – Лев! Тебе самому не смешно?

Ну он и самоустранился. Все, милочка, дальше сама.

Обиделся он тогда с удовольствием и облегчением, окончательно сбросив с себя непосильную ношу. И закрыл эту тему.

К тому же в то время у него был тот самый тяжелый роман с библиотекаршей, с которой расставался он с большим трудом и абсолютно подорванными нервами. Кажется, даже пил какие-то успокоительные.

Да, с сыном он давно попрощался. Сегодня просто была финальная точка.

А Сонька, молодец, держалась, хоть и превратилась в старуху. Еще бы – такое пережить. Да к тому же болезнь, страшная болезнь. Дай ей бог выкарабкаться. Зла он на нее не держит, обиды простил. Потому что счастлив.

Лев Николаевич вспомнил о Галочке, о ее заботе, душевном тепле, ласках, утешительных словах, и в душе разлилась тихая радость.

Скорее бы добраться и обнять ее, милую! Вот ведь жизнь, а? Какие выписывает кренделя…

Перед тем как позвонить в дверь – решил именно позвонить, а не открывать своим ключом, – сделал скорбное лицо. Галочка открыла тут же, словно стояла под дверью. Впрочем, кубатура ее квартиры позволяла дойти из одной точки в другую за пару секунд.

В объятия не бросилась – природный такт, надо соблюдать приличия, такое горе.

Смотрела глазами, полными слез.

– Как ты, Левушка?

Он молча махнул рукой.

Галочка сняла с него плащ, расшнуровала туфли и вопросительно посмотрела:

– Чаю? Или поешь?

– Ни того, ни другого. Какое «поешь», Галя?

Она страшно смутилась:

– Прости.

Ушел в комнату, не раздеваясь, лег на диван и отвернулся к стене.