Ефим не задержался. Запряг самую резвую кобылицу в лучший нетряский ходок и подкатил к Марининому дому. Марина и Степанка уже собрались и ожидали подводу в ограде. Степанка резвился от радости, надоедая матери расспросами.

– Мамочка, мы к папе?

– К папе, сынок.

– Это правда?

– Конечно.

– Ура!

Уселись в коробок на постланный войлок.

– Ну, послушница, попутного ветра! – сказал кучер и тронул вожжами. Вдоль дороги, после перелеска, разросшегося близ посёлка, открылась пашенная равнина. В этих местах Марина была однажды и теперь залюбовалась вольно раскинувшимся простором. Поля… Поля…

Первое послевоенное лето. Первый послевоенный посев. Хлеба выносила земля небогатые, но и тем она была мила сердцу Марины, что, как была, так и осталась её родной землёй, пережившей вместе с людьми лихолетье и теперь готовой вместе с ними набрать силы и возродиться.

Хлеба тронуты неброской предосенней позолотой. Колос силой не выдаётся: пашню тоже истощила война. Обрабатывали её как могли, где слабомощным колесником, где стареньким конным плугом. Навоз, какой скапливался за зиму на подворьях, и тот вывозить не успевали.

Временами ненадолго, только лишь бы сказать себе, что не забыла, Марина отвлекалась от мысли о встрече с Александром и останавливала короткое внимание на Геннадии и дядьке Ефиме. Вот она, судьба – связала их мрачной памятью. Как вышло (некоторые поселковцы, слышала Марина, так и считают) – будто теперь и вся вина за смерть Геннадия привалилась на старика. Но от этих толков легче не стало – чья-то вина всё одно маячила и лишала покоя. И Марина уже который раз подступалась спросить дядьку Ефима, как всё началось?

Осмелилась только под конец дороги. И стало страшно от того, что услышала. Ефим наложил на себя знак безысходности.

– Виноват я, Николавна! Прощения нету… Будет суд, скажу сам, чтобы срок дали. Ни прокурора, ни защитника мне не надо. Пусть судит совесть. Не случилось рядом доброго человека, тебя или Сани.

– Ваша-то вина в чём?

– Приютил гостюшек. Выпили… Те ружьё попросили… Можно сказать, взяли силком. Щедр был, не воспротивился. А ране-то было, знал – ружьё, как бабу родную, не давай в руки чужие… Думал: всё по добру будет, а они, супостаты, вон што наделали… Виноват! Скажи, што мне теперя делать?

– Не знаю, дядя Ефим… могу вам только посочувствовать.

– Вот так… Зачёркнута вся моя жизнь теперя… Честь и в старости беречь надо…

…А простор! Без края без огляда!.. Сияет солнце. Голубеет высокое небо. В вышине заливается чистой и звонкой песнею непоседа-жаворонок. Дорога бежит вдаль, в широко открытый и светлый мир. В этом мире, думала Марина, ей, Степанке и Александру, тётке Дорине, всем землякам предстоит жить и трудиться, учиться и учить других творить человеческое счастье.

Чувства тревожит Гимн будущего. Явственно слышит его Марина и видит уже совсем другими и поля, и хлеба, и небо другим видит, и людей другими. Кто-то выйдет в поле и положит в землю семена «таёженки»… Не «таёженки», так новой сильной пшеницы. Может, дадут её Саша или Степанка. Неважно кто, жила бы вера, что это будет. Светлая мечта согревала душу, звала жить, радоваться обновлению бытия.

– Скоро Родники, – сказал дядя Ефим.

Марина встрепенулась. Родники… Встреча с Александром, не первая встреча, и, может, кто знает, – последняя, но без которой быть невозможно. Она решит судьбу Марины, судьбу Степанки. Что теперь сказать-то Саше при встрече? Молвить надо что-то, чего не было молвлено раньше… Что же?

Вспомнила один разговор. Александр будто бы упрекнул: «Ты от добра такая, Марина». – «Разве плохо это – добро! Это счастье человека!» – «Творя и видя добро, прощать подлость – тоже зло. Не коварное, а зло. Добро надо всегда держать в чистоте… А тебе оно всё затмило. Я говорю, что Комарков негодяй, потому что присвоил чужой сорт пшеницы, а ты стоишь на своём: не мог так он сделать… Выходит, безмерное чувство добра мешает тебе до конца понять человека». – «А у тебя, Саша, откуда взялось такое понятие?» – «Меня учила война… Не распознав врага, я не стал бы солдатом… На войне мы, солдаты, творили добро. Для всего человечества».

Слова-то какие – будто и не слышала раньше. Слышала, да не поняла тогда их Марина. Не понял Марининого противодействия и Александр, ему казалось оно шуточным выпадом: Марина замечала за собою привычку не соглашаться порою с собеседником. Не убедил её Александр в ошибке. Не смог или не старался? А согласиться ему – значило поступиться своей честью и памятью своего учителя…

Марина торопилась сосредоточиться на одной, нужной ей сейчас мысли, но мысль эта терялась в необъятном пространстве, словно игла в стогу сена.

Дорога выплыла серым рукавом на пригорок, и оттуда взору представилось посредине лугового зелёного марева кучное селение.

– Родники это, дядя Ефим? – поторопилась Марина с вопросом.

– Ага, – старик понукнул кобылицу. – Шевелись, послушница! Александр не сразу заметил подъехавшую к ограде подводу и, разглядев, засомневался – чья?

Марина некоторое время стояла у ворот, не решаясь войти в ограду. Степанка порывался открыть калитку, но мать удерживала его, может, в доме водится кусачая собака. Дядя Ефим стал привязывать к вбитому в столб кольцу уздечный повод.

На берёзах возле избы приметно сидели и всполошно галдели непуганые воробьи.

Александр, тяжело, с оглядкой, ступая по шатким половицам, вышел на крыльцо.

– Па-ап-ка-а! – крикнул припавший к щели в воротах Степанка.

– Сы-сынок! Ты с кем это… приехал-то?

– С мамой и… дядей Ефимом.

– Идите же, калитка не заперта! – Александр хотел бы прыгнуть с крыльца, да чёртов протез! Шагая, не заметил ступени.

– Родненькие мои!.. Рад и счастлив вас видеть… Дядя Ефим, проходите… Тётка Серафима! Разжигай самовар: гости приехали! Марина!.. Степанка!.. Дядя Ефим!..

Усмиряя душевный трепет, Марина подошла к остановившемуся посреди ограды и ещё не остывшему от радости Александру, обняла и поцеловала его в тронутую загаром щёку.

– Знаю: ты не ожидал меня, Саша, – тихо сказала Марина.

– Сегодня – нет.

– А мы вот… нежданные.

– Радости больше!

– Мне надо извиниться, Саша. Я обидела тебя. Не верила, что Комарков был таким коварным человеком.

– Был… – Александр помолчал. На лицо набежала хмурость. Сказал, глотая слюну. – Жалко, когда умирают люди, не оставив в жизни доброго следа.

Из ведущей в огород калитки вышла с корзиной свежих огурцов тётка Серафима, догадалась, кто приехал, приветила:

– Милости прошу в дом, дорогие гости! – и распахнула двери просторных сеней.

* * *

Когда мы уже сидели в доме, ожидая самовар, из подеревной пришёл отец. Увидя родных гостей, он опешил, стоял и всё раздумчиво смотрел то на меня, то на Марину, то на Степанку. И неизбывная радость ликовала на его испаханном