– Нет, – отвечаю.

– А ваш рассказ во многом с ним схож, только, кажется, вы ошиблись в причине пожара. Следствием она точно не установлена. Показания разные и весьма противоречивы. Сам Комарков обвинение отверг, и явных улик его причастия к пожару в деле нету.

– Он признался Соснову.

– Это могло быть…

И судя по всему, что я знал теперь о связанных с «таёженкой» событиях, понял: Комарков покаялся, чтобы очистить душу. Верил, что старик перед смертью простит, чтобы и самому умереть с чистой совестью.

В беседе со следователем прошло не более получаса, а показалось это время вечностью. В сознании пронеслась, наверно, вся моя жизнь, с детской, хотя и неласковой, но всё же радостной поры в Хлебном, через кромешный фронтовой ад, до затуманенного тревогой с проблесками смутной надежды сегодняшнего дня.

Гляжу жадными глазами на следователя. Думаю о том, что он чего-то не сказал. Роюсь, как отяжелённый старостью человек, в своей памяти и не могу наткнуться на нужную мне мысль. Наконец она подвернулась, может, и не ко времени (плохо говорить об ушедшем из жизни человеке безнравственно), но и умолчать я не мог. Поколебавшись, спросил:

– Судя по следственным документам, Комарков должен быть наказан. Этого не случилось. Почему?

Следователь открыл папку и, протянув ко мне правую руку, в которой держал лист бумаги, сказал:

– Вот посмотрите…

Половина листа была исписана корявистым почерком, и с первого взгляда трудно было определить, чей он. В конце стояла подпись Иосифа Петровича. И дата – за несколько дней до смерти. Письмо было адресовано в народный суд. Я обратил внимание на несколько изложенных витиеватым слогом фраз: «Милостивые судьи! К вам обращается с ходатайством учёный-биолог Соснов Иосиф Петрович. Суть моего прошения состоит в том, что я, согласно начертанному высшей духовной силой призванию, обязан сказать, чтобы вы, высокопочтенные люди, приостановили всякие дознания в отношении моего ученика Комаркова Геннадия Лаврентьевича. Я знаю его вину за содеянное, он причинил мне большое горе, но что значат его вина и моё горе, если мы зрим ежечасно вокруг нас большее зло и тяжелее страдания? Его вина и моё горе теряются, как песчинки, в потоке поднятого ураганом мусора. Покорнейше прошу понять моё сердечное откровение и быть милосердными.

Если вы спросите меня, пошто я прошу простить свершившего зло человека, я отвечу вам так, как отвечал всегда, видя зло и страдания. Терпением к своему страданию я очистился от причинённого мне зла, значит, не должно лежать его пятно и на другом… Жить иначе в людском мире нельзя…

С низким поклоном Иосиф Соснов. Январь 1944 года».

Письмо меня ошеломило. Ничего подобного я не ожидал, наоборот, думал о том, что Иосиф Петрович, возможно, оставил записку совсем другую – с лютым зовом к отмщению и Господней каре. А тут покорная мольба к великодушному прощению! Выходит, Комарков был прав, когда отрицал свою вину, а я грешил, доказывая его неправоту. Значит, праведнее была и Марина?! Боже мой! Кто скажет, где истина?

Я вернул письмо следователю. Тот сказал:

– Мы выполнили просьбу учёного. Считаю, так и надлежало… Дело закрыто. Вы не против, товарищ Егоров?

Следователь спросил меня, конечно, так, чтобы уважить фронтовика. Даже если бы я и возразил, то всё равно ничего бы теперь не изменилось. Но всё же ради своего самолюбия спросил:

– А старое, первое название пшенице «таёжная» вернуть можно?

– Тут ваше право, мил-человек, – великодушно улыбнулся следователь и замолчал.

Так прошло минуты три-четыре. В глубоком его молчании скрывалась неподвластная разгадке мною тайна. Я и не желал, чтобы она была открыта, всё, что хотелось мне узнать, было уже известно, и что-то другое, касающееся и моей жизни, и жизни моей жены, и истории с «таёжной», было бы лишним и просто никчемным. Не хотел я больше растравлять до отчаяния свою душу.

Я уже поблагодарил следователя за доверительный со мною разговор и ждал, что вот-вот он встанет и скажет «до свиданья» и отправится восвояси. Однако уходить он не торопился. Чего-то ожидал. Может, какой моей просьбы, может, более детального пояснения обстоятельства гибели Комаркова?

Молчание нарушил следователь.

– Учитель простил своему ученику, – тихо сказал он и взглянул на меня широко открытыми глазами. – А вы, фронтовик, доведись вам встретиться с Комарковым, как бы теперь поступили?

Я, остерегаясь скорой ошибки, с ответом помедлил. Тогда он показал мне ещё один документ. Это был донос Комаркова на Иосифа Петровича, будто бы виновного в поджоге семенного хранилища.

– Нет-нет! – я хотел сказать громко, но голос вдруг осёкся, и слова получались вялые, они будто не хотели, чтобы слышали их люди. – Я не п-прощаю! Я… не м-могу простить! Предатель страшнее открытого врага.

Собеседник согласно кивнул головой. Мы расстались, дав волю раскрепостить свои мысли и чувства.

Роковым стал тот день, когда Комарков после острого разговора с Мариной пошёл развеять тоску да навестить Ефима Серебрякова.

Хозяин сказочного терема встретил Геннадия без прежнего радушия – не предложил ни присесть, ни войти в помещение. Обойдётся и так, гость непрошеный. Пожаловал не ко времени – отваливай, делать тут нечего! У Ефима Тихоныча сегодня забота другая. Встречал троих старых знакомых, городских любителей природы – начальника областного управления Анатолия Ивашкина и его друзей, тоже деятелей областного масштаба Фёдора Московцева и Артемия Жданова. Выпили. Изрядно. Головушка гудит колоколом.

Гости спустились вниз по Ние с сетенками на рыбные места – ждать с уловом. А Геннадий что – пожаловал с пустыми руками, ну, и поворачивай назад, любезный!

Не узнавал Геннадий обычно гостеприимного дядьку Ефима, словно вместо него предстал чем-то обиженный, угрюмый старикашка. Покидать его таким не хотелось. Развеселить было чем – пол-литровка «Московской» в кармане, раньше Ефим выпить не отказывался, не откажется и теперь.

– Закуска, дядя Ефим, найдётся? Много не надо – хвостишка какой-нибудь рыбёшки.

Ефим откликнулся живо:

– Што там рыбёшка! Есть мясо, только разогреть. Вошли в терем.

Ещё на подходе к зимовью Комарков заметил разбросанные вокруг Ефимовы принадлежности – дождевик валяется у порога, не к месту приткнуто у стены тростниковое удилище, под ногами, на дорожке – корзина, рядом с нею – здоровенная кость (такого ералаша Геннадий тут не видывал) – в зимовье неразберихе поразился: «Шёл пир горой…» – стол завален остатками еды, под ним – с десяток винных бутылок.

Однако Ефим скоро навёл относительный порядок, разогрел в сковороде мясо, поставил на стол и сказал:

– Ну, где што у тебя, паря? Душа горит.

И посидеть бы им вдвоём ради удовольствия – не сунься Геннадий после рюмки выспрашивать у Ефима, кто был в гостях да зачем приезжали. Рыбаки? Охотники? Узнать Геннадию, нештатному охотинспектору, надо