– Как же, родню пришибить всегда хочется сильнее, чем посторонних, это закон жизни, я его не признавал, пока сам не проверил, возмечтав зарезать Ноттэ, – посочувствовал Кортэ, разливая вино и сразу пробуя на язык. – Кислятина. Слушай, ну чего ты взвился? Детей – и вдруг в подвал. Я начищу тебе морду, слышал? Не божеское дело – мстить всем и скопом, да ещё поить злобой город. Мы заразу изведем, но моим способом. За жабры – и ошкурим по полной: золотишко ссыплем в сундуки патору и душке Бэль, на благие дела. А что есть благие дела? Патор святой, он возьмется травить и давить еретиков-южан, королева – сама доброта, она накупит наемников и с молитвою перережет горло родне в Тагезе. Ты сперва впадешь в недоумение, а затем обретешь покой: кебши не хуже и не лучше прочих. Ты ещё немного порезвишься, одних пожжешь, других укрепишь в вере, а годам эдак к ста научишься прощать людям то, что они – люди, как и ты сам.

– Кислятина, – согласился Иларио, пробуя вино, морщась и усмехаясь. Лицо стало вполне живым, губы дрогнули болью. Багряный налег локтями на стол и задумался, перебирая четки. – Два года назад ты явился в обитель, и я вроде как ожил… Мне стало интересно. Ты – лучшее, что есть в моей душе, пусть это лучшее до странности похоже на ересь и сплошной грех чревоугодия, зависти, пьянства и много еще чего. Ты являешь собою доказательство того, что золото не демон и не проклятие. Как любое средство, наделенное могуществом, оно лишь ловушка для слабых и оружие для сильных. Ты дал мне многое, брат Кортэ, я даже убедил себя постепенно, что эти – они не величайшее и беспросветное зло, а просто чужие мне. Но вот настало нынешнее утро, и меня вмиг отшвырнуло в прежнюю ненасытную ненависть, да простит меня Мастер. Мало им золота, еретикам… Ты ведь не читал седьмую книгу Священного Свода?

– Из догматов веры кебшей, – уточнил Кортэ.

– Веры, истории, легенд, правил жизни, – поморщился Иларио, хлебнул вина и толкнул кружку, предлагая разлить повторно. – Я знаю их наизусть, хоть и пробую доказать себе, что всю и всяческую ересь забыл… Но память не слушается. Седьмая книга повествует о времени великого короля. Тогда род кебшей жил на своей земле и был един. Еще не составили закона, отделяющего народ от прочих и требующего хранить чистоту крови, веры, устоев. Вернемся к седьмой книге. Жизнь короля была долгой, даже нэрриха могли позавидовать ему. Ты рядом с тем королем выглядел бы нищим. Войны и болезни обходили благодатный край. Король был хитер и могущественен в тайном служении. Таковы почитаемые душевные качества подлинного кебша… Он создал печати, именуемые сабха.

– Это было давно, – зевнул Кортэ, полагавший время до своего рождения малоинтересным.

Глаза Иларио блеснули, библиотекарь хитро улыбнулся и покачал пальцем, затем щелкнул ногтем по черному ларцу, добытому из-под локтя и выставленному на стол. Погладил лак покрытия любовно, как лезвие лучшего своего ножа. И снова поглядел на Кортэ.

– Точно в таких ларцах, если верить седьмой книге, хранились сабха. Этого не мог знать посторонний, понимаешь? Тот подлец принес тебе ларец, полагая, что тайну по внешнему виду её атрибутов распознать некому… Ты слышал о древнем ритуале подтверждения договора самим фактом прочтения его текста?

– Нет, – на сей раз Кортэ слушал внимательно и даже чуть отодвинулся от ларца.

– Это особая бумага, я сразу рассмотрел. Перевязана лентой, сплетенной мастерицами своего дела: узор включает текст, священный для всякого кебша, слова составлены из символов первичного языка, якобы имевшего огромную силу. Это тот самый язык, полагаю, из-за злоупотребления коим нас, людей, лишили единой речи. Но символы уцелели и, вплетенные в узор, они ещё имеют власть… так сказано в книгах. Теперь главное. Развязав ленту ты, сын ветра, станешь рабом потомков мудрого короля в этой жизни и всех иных, сколько бы их ни было у нэрриха. Такова вторая часть свершения печати. О первой я знаю меньше, – огорченно признал Иларио. – Суть её в том, чтобы наделить раба особенной силой, огромной и послушной хозяину.

Кортэ допил вино, вскрыл второй кувшин и сердито брякнул донышком по столу. Не унявшись, впечатал в доски кулак, сминая волокна, как молотком, и не ощущая боли. Рабство на все отпущенные жизни – это воистину страшно!

– Сжечь, – предложил нэрриха, покосившись на черный ларец.

– Вион уже развязал ленту, – Иларио открыл крышку и, не касаясь бумаг, указал на растрепанный сверток одного из договоров. – Сожжешь ларец, и жизнь его иссякнет… если проклятая книга не лжет. Да простит меня Мастер, как же я ненавижу их. Этот мир был свят и чист, пока люди не…

– Да уж, скучно жили, – Кортэ расхохотался и резко стал серьезен. Отодвинул кружку. – Виона не отдам! Он сам вляпался, он говнюк, в нем намешано дряни поровну с глупостью и гонором. Но я признал его учеником, я в ответе за него. Как-то так… Пошли.

– Куда? – удивился Иларио решительности нэрриха.

– О короле королей мне рассказывал Абу, – буркнул Кортэ, рассматривая наглухо забитое досками окно и столь же плотно закрытую дверь. – Он знает, древнее и нудное мне неинтересно, но байки и сказочки я ценю. Вот и взялся развлекать, впихивая под видом занятного – важное. Всего не помню, но усвоил: кебши и народ Абу дальняя родня. Они рассорились в какие-то там изначальные времена. Раз так, пусть Абу выкладывает свою ересь, дополняя твою. О! Как ты скривился, благочестивый брат! Терпи: нам предстоит сунуться в червивую жижу ереси и выкопать из этого дерьма золото своей пользы. Грешно быть чистоплюем, брат Иларио. Грешно и невыгодно.

Сын тумана встал, прошел к окну и постучал по доскам. Снаружи подбежал хозяин заведения, жалобно уточнил, угодно ли славному Кортэ заново выломать окно. Нэрриха заподозрил торговца в жадности: починка окна уже принесла золото, повторная будет не дешевле.

– Дверь отопри, – щупая кошель, предложил сын тумана и двинулся к выходу.

На улице за время разговора стало тесно: на гулянку буйного нэрриха собрались поглазеть соседи и случайные прохожие. Хозяин ничтожного заведения первым протиснулся в дверь, оглядел зал, расплылся в счастливой улыбке и крикнул: стол разрушен, след руки разгневанного Кортэ впечатался в дерево глубоко и внушительно.

Нэрриха пожал плечами, принимая как неизбежность то, что столешницу теперь будут день за днем показывать, превратив в главный источник дохода гостерии и её гордость. Заняв седло, Кортэ бросил ещё одну песету временному конюху и проследил, как тот спешит в гостерию, глазеть и пропивать случайные деньги.

Вороной принял с места рысью, Иларио пристроил коня следом, нащупал в седельной сумке колокольчик и привесил у седла, обозначая спешку. Люди теперь заранее разбегались или липли по стенам, как дурно выхоженное тесто, стряхиваемое пекарем. Плюхи лиц тоже казались тестообразными: все они перекошены, невнятны и бледны… Кортэ морщился, гнал коня и не мог избавиться от гнуснейшего ощущения, будто и сам он сделался таким вот тестом. Кто-то ловкий упихал его в чан и счел основой для пирога под названием «великая власть». Кто-то играл очень расчетливо. Теперь не вызывает сомнений: встреча с Вионом сама по себе, независимо от дальнейшего, уже захлопнула ловушку. Чем бы ни был Бас, он представляет ту загадочную силу, которая и делает раба печати особенно могучим.