– Ну что ты болтаешь, Градов?! – воскликнулаона. – Это такой прекрасный, чистый корабль! У меня была крохотная, ноидеальная каютка. Душ в коридоре, чистое белье...

– У нас тут этот корабль называют зековозом, – сказалКирилл, глядя в землю, что было нетрудно, поскольку они шли в гору, а тачкабыла тяжела.

– Что это за жаргон, Градов? – строго вопросила она ипотом зачастила, ласково теребя его загривок, пощипывая щеку: – Перестань,перестань, Градов, милый, дорогой мой и ненаглядный, не нужно, не нужнопреувеличивать, делать обобщения...

Он приостановился на секунду и твердо сказал:

– Этот пароход перевозит заключенных. – В конце концовдолжна же она знать положение вещей. Ведь нельзя же жить в Магадане и не знатьмагаданскую норму.

Короткая эта размолвка пронеслась, не омрачив их встречи.Они шли в гору по разбитой, еле присыпанной щебнем дороге, толкая перед собойее пожитки, словно Гензель и Гретель, сияя друг на друга. Между тем ужетемнело, кое-где среди жалких избенок и перекосившихся насыпных, почему-то восновном грязно-розового цвета бараков поселка Нагаево зажигались огоньки.Цецилия начала наконец замечать окружающую действительность.

– Вот это и есть Магадан? – с искусственной бодростьюспросила она. – А где мы будем ночевать?

– У меня тут отдельная комната, – он не смог удержатьсяот гордости, произнося эту фразу.

– О, вот это да! – вскричала она. – Обещаю тебежаркую ночь, дорогой Градов!

– Увы, я этого тебе обещать не могу, Розенблюм, –виновато поежился он и подумал: если бы от нее, от миленькой моей старушки,хотя бы не пахло этими котлетами с луком.

– Увидишь, увидишь, я разбужу в тебе зверя! – Онашутливо оскалилась и потрясла головой. Рот, то есть зубы, были в плачевномсостоянии.

Они прошли вверх еще несколько минут и остановились наверхушке холма. Отсюда открывался вид на лежащий в широкой ложбине между сопокгород Магадан, две его широких пересекающихся улицы, проспект Сталина иКолымское шоссе, с рядами каменных пятиэтажных домов и скоплениями мелких строений.

– Вот это Магадан, – сказал Кирилл.

На проспекте Сталина в этот момент зажглись городскиефонари. Солнце перед окончательной посадкой за сопками вдруг бросило из тучнесколько лучей на окна больших домов, в которых жили семьи дальстроевского илагерного начальства. В этот момент город показался с холма воплощениемблагополучия и комфорта.

– Хорош! – с удивлением сказала Цецилия, и Кирилл вдругвпервые почувствовал некоторую гордость за этот городок-на-косточках, за этотсгусток позора и тоски.

– Это город Магадан, а там, откуда мы пришли, был тольколишь поселок Нагаево, – пояснил он.

Мимо них, сильно рыча на низкой передаче и сияя заокеанскимифарами, прошел легковой автомобиль. На руле лежали перчатки тонкой кожи с пятьюкруглыми дырками над костяшками пальцев. В суровой безмятежности проплыл мимоанглийский нос капитана.

Чем дольше они шли, тем больше отклонялись в сторону отфешенебельного Магадана, тем страшнее для Цецилии Розенблюм становились дебрипреступного поселения: перекошенные стены бараков, подпорки сторожевых вышек,колючая проволока, помойки, ручьи каких-то кошмарных сливов, клубы пара изкотельных. Временами вдруг возникало нечто ободряющее, связывающее хоть отчастис животворной современностью: то вдруг детская площадка с фигурой советскоговоина, то вдруг лозунг: «Позор поджигателям войны!», то портрет Сталина надворотами базы стройматериалов. Однако Кирилл все толкал тачку, и они оставлялиза спиной и эти редкие бакены социализма и углублялись в сплошной буреломпослелагерной зековской жизни. Тут еще ни с того ни с сего из черного небамгновенно, без всякой раскачки понеслись снежные вихри.

– Вот так тут всегда, – пояснил Кирилл. – Внезапноначинается первый буран. Но мы уже пришли.

Под бешено пляшущим фонарем видна была низкая розовая,постносахарная стена с кустистой трещиной, из которой вываливался всякий хлам.Прямо в дверь бил снежный вихрь. Кирилл не без труда ее оттянул, сталвтаскивать вещи.

Пол длинного коридора, в котором оказалась Цецилия,казалось, пережил серьезное землетрясение. Кое-где доски выгибались горбом, вдругих местах проваливались или торчали в стороны. В конце коридора были такназываемые места общего пользования. Оттуда несся смешанный аромат испражнений,хлорки, пережаренного жира нерпы. Не менее трех десятков дверей тянулись вдольстен, изогнутых и выпученных уже на свой собственный манер. Из-за дверейнеслось множество звуков в спектре от робкого попердывания до дивного голосапевицы Пантофель-Нечецкой, исполнявшей по первой программе Всесоюзного радио ариюиз оперы «Наталка-Полтавка». Откуда-то со странной монотонностью исходилаугроза: «Откушу!» Мужской ли это был голос, женский ли, не понять. Заунывно изловеще голос злоупотреблял двумя первыми гласными неприятного слова, натретьей же гласной всякий раз совершенно одинаково взвизгивал, так чтополучалось нечто вроде «О-о-откуу-у-ушуй!».

В середине коридора лежало неподвижное тело, о котороеЦецилия, разумеется, споткнулась.

– Ну тут, как понимаешь, не Москва, – смущенно произнесКирилл, снял висячий замок и открыл фанерную дверь в свою «отдельную комнату».Висящая на длинном, впрочем, укороченном несколькими узлами шнуре «лампочкаИльича» осветила пять квадратных метров пространства, в котором едва помещалисьтопчан, покрытый лоскутным одеялом, этажерочка с книгами, маленький стол, двастула и ведро.

Ну вот, садись. Куда? Вот сюда. Ну, вот я села, а теперьложусь, гаси свет! Ну, разве ж сразу, Розенблюм? Я двенадцать лет этого ждала,Градов! Всех ухажеров отгоняла, а сколько их было! Да я ведь, Циленька, чтоназывается, совсем... Нет-нет, такого не бывает, чтобы совсем... вот, бери ижми, и жми, и сам не заметишь, как... ну вот, ну вот, вот вам и Кирилльчик, вотвам и Кирилльчик, вот вам и Кирилльчик...

Хорошо хоть темно, думал Кирилл, все же не видно, с какойстарухой совокупляюсь. Вдруг он увидел в полосе мутного света, идущего изкрохотного окна, лежащую на столе авоську с Марксом. Закругленные чертыоснователя научного коммунизма были обращены к потолку завального барака.Присутствие основоположника почему-то придало Кириллу жару. Запах пережеваннойкотлеты испарился. Погасли все звуки по всему спектру, включая монотонное«откушу». Синеблузочка, комсомолочка 1930-го, великого перелома, огромногоперегиба; электрификация, смык, тренаж! Цецилия торжествующе завизжала. Беднаямоя девочка, что сталось с тобой!

В тишине, последовавшей за этой патетической сценой, кто-токрякнул так близко, как будто лежал на той же подушке.

– Кирюха-то, чих-пых, бабенку приволок, – сказалленивый голос.