– Да неужто Кирилл Борисыч шалашовку себе обеспечил? –удивился бабий голос.

– А то ты не слыхала, дура, – пробасил, поворачиваясь,ленивый. Стенка при его повороте прошла ходуном, в ногах сквозь отслоившуюсяфанеру видна была черная пятка обитателя соседней «отдельной комнаты».

– Жена приехала с «материка», Пахомыч, – негромкосказал Кирилл. – Законная супруга Цецилия Наумовна Розенблюм.

– Поздравляю, Борисыч, – сказал Пахомыч. Он явно лежалтеперь спиной к стене. – А вас с приездом, Цилия Розенблюмовна.

– Я тебе обещаю, что у нас скоро будет настоящая отдельнаякомната, – прошептала Цецилия Кириллу прямо в ухо.

Шепот ее щекоткой прошел через ухо прямо в нос. Кириллчихнул.

– Хочешь спирту? – спросил Пахомыч.

– Завтра выпьем, – ответил Кирилл.

– Обязательно, – вздохнул Пахомыч.

Кирилл пояснил в розенблюмовское молодое ухо:

– Он как раз из нашей с тобой Тамбовщины. Добрейший мужик.Сидел за вооруженный мятеж...

– Что за глупые шутки, Градов, – усталой баядеркойотмахнулась Цецилия.

Надо, однако, раскладываться. Кирилл взялся распаковыватьбагаж, стараясь увиливать от прямых взглядов на копошащуюся рядом старуху. Давовсе и не старуха же она. Ведь на три года младше меня, всего лишь сорокчетыре. Сорок лет – бабий цвет, сорок пять – ягодка опять. Глядишь, и помолодеетРозенблюм.

– А это еще что тут такое у тебя, Градов?! – вдругвоскликнула Цецилия. Подбоченившись, она стояла перед этажерочкой, на верхушкекоторой располагался маленький алтарь-триптих, образы Спасителя, Девы Марии исвятого Франциска с лесной козочкой под рукой. Эти лагерные, сусуманской работыобраза подарил Кириллу перед разлукой медбрат Стасис, которому еще оставалосьдосиживать три года.

– А это, Циля, самые дорогие для меня вещи, – тихосказал он. – Ты еще не знаешь, что в заключении я стал христианином.

Он ожидал взрыва, воспламенения, неистового излияниямарксистской веры, однако вместо этого услышал только странное кудахтанье. Богмой, Розенблюм плачет! Будто вслепую протягивает руку, опускает ему на голову,как Франциск Ассизский на братца-волка, шепчет:

– Бедный мой, бедный мой мальчик, что с тобой сталось... Ну,ничего, – встряхнулась тут она. – Это у тебя пройдет!

Бодрыми движениями рассупонила Маркса, водрузила его наэтажерку рядом с образами. Вот теперь уж и посмотрим, кто победит! Обаоблегченно рассмеялись.

Ну, разве ж не идиллия? Кипит московский электрическийчайник. Распечатана пачка «грузинского, высший сорт». Комки слипшихся сладостейразбросаны по столу. Посвистывает первая метель осени сорок девятого года.Затихает завальный барак, только откуда-то еще доносится голос Сергея Лемешева:«Паду ли я, стрелой пронзенный», да гребутся по соседству увлеченные примеромПахомыч со своей бабой Мордехой Бочковой. Цецилия же извлекает большуюфотографию девятнадцатилетней давности. На веранде в Серебряном Бору после ихсвадебного обеда. Все в сборе: Бо, и Мэри, и Пулково, и Агаша, и восьмилетнийих кулачонок-волчонок Митя, и Нинка с Саввой, и четырехлетний Борька IV, ихохочущий пуще всех молодой комдив, и неотразимая, белое платье с огромнымицветами на плечах, Вероника, ах, Вероника...

– Эта сволочь, – вдруг прошипела Цецилия. – Тебямогли освободить еще в сорок пятом, освободить и реабилитировать как братамаршала Градова, всенародного героя, а эта сволочь, проститутка, спуталась самериканцем, со шпионом, удрала в Америку, даже не дождавшись известий о сыне!Не говори мне ничего, она – сука и сволочь!..

– Не надо, не надо, Циленька, – бормотал он, поглаживаяее по голове. – Ведь мы же все тогда друг друга любили, посмотри, как мывсе влюблены друг в друга и как мы счастливы. Этот миг был, вот доказательство,он никуда не улетел, он всегда вместе с нами существует...

Когда она злится, лицо, нос и губы вытягиваются у нее, как укакой-то смешной крысинды. Но вот лицо разглаживается, кажется, уже пересталазлиться на Веронику...

– Ты говоришь, мы все любили друг друга, а я никого из нихвокруг просто не видела, только тебя...

От колымского убожества, дорогой читатель, столь верноидущий за нами уже несколько сотен страниц, заграничное мое перо, купленное науглу за один доллар и семь копеек и снабженное по боку загадочной надписью«Paper-mate Flexgrip Rollen – Micro», уведет вас в огромный город, склонный напротяжении веков очень быстро впадать в полнейшую мизерность и затрапезность исо столь же удивительной быстротой выказывать свою вечную склонность кобжорству, блуду и странной какой-то, всегда почти фиктивной, но в то же времяи весомой роскоши. Итак, мы в городе, давшем название всему этомутрехступенчатому сочинению, в Москве, н.д. и у.ч., то есть наш дорогой иуважаемый читатель.

По-прежнему на общих кухнях коммунальных квартир хозяйкишвыряли друг в дружку кастрюли со щами, а молодожены спали на раскладушках подстолом в одной комнате с тремя поколениями осточертевшей семьи. По-прежнему напокупку гнусных скороходовских ботинок уходило ползарплаты, а шитье зимнегопальто было равносильно постройке дредноута. По-прежнему очереди в банюзанимались с утра, а посадка в автобус напоминала матч вольной борьбы. По-прежнемувокруг вокзалов валялись пьяные инвалиды Великой Отечественной, а в поездахслепые и псевдослепые пели жестокий и бесконечный романс «Я был батальонныйразведчик». По-прежнему содрогался обыватель при виде ночных «воронков», ипо-прежнему все остерегались открывать двери на кошачье мяуканье, дабы невпустить банду «Черная кошка», во главе которой стоял, по слухам, могучий итаинственный бандит Полтора-Ивана.

Голод, впрочем, кончился. Собственно говоря, в Москве он насамом деле никогда и не начинался. Худо-бедно, но снабжение столичногонаселения по карточкам во время войны осуществлялось, ну а после денежнойреформы сорок седьмого и отмены карточной системы в хлебных магазинах появилисьбатоны, крендели, халы, французские булочки (через два года, впрочем,переименованные в городские, дабы не распространять космополитическую заразу),сайки, баранки, сушки, плюшки, всевозможные сдобы, затем по крайней мереполдюжины названий ржаных изделий – бородинский, московский, обдирный... вкондитерских же отделах среди щедрой россыпи конфет воздвиглись кремовыефортификации, подкрепленные серьезными, в каре и в овалах, формациямишоколадных наборов, в гастрономах же в отделе сыров можно было теперь увидетьне только жаждущих пожрать, но и знатоков, ну, какого-нибудь грузногомосквитянина с налетом прошлого на мясистом лице, который благодушно объясняетболее простодушной соседке: «Хороший сыр, голубушка моя, портяночкой долженпахнуть...»