Он-то думал, что богиня искушена служением любовников, аона… невинное дитя, доставшееся неосторожному грубому святотатцу!

Он был так поражен, что даже забыл на миг: сам-то не получилудовлетворения и освобождения. Но сейчас это как бы ничего не значило.

Луна светила богине в лицо, и глаза чудились серебряными.Капли на ее лице — это вода или слезы? Он осушал их губами бережно, едвакасаясь, вновь пьянел от прикосновения к ее телу.

Он взял богиню на руки и поцеловал. Она коротко вздохнула,будто всхлипнула, и губы покорно приоткрылись. В глубине ее рта таился нектарстрасти, и пленник упивался им до тех пор, пока дыхание богини не прервалось.

Никогда он никого не целовал так, как ее! Он просил прощенияпоцелуем и клялся в вечной любви, он сулил безмерное блаженство и умолялдовериться ему, он повествовал ей о тех райских восторгах, которые ждут их всаду наслаждений… Чудилось, всю жизнь свою, все ожидание любви открыл он ейэтим поцелуем! И она открыла ему свой страх и желание изведать неизведанное,познать непознанное, и, когда она оторвалась от его губ и откинулась на ложелунной волны, он уже знал: она готова принадлежать ему всецело и радостнопримет его приход.

Серебряный чистый свет лился с небес потоками, словнопоцелуи и любовная игра преобразили Вселенную и открыли в ней некие тайныеврата, куда войти могут лишь двое — двое избранных для любви.

Он привлек ее к себе. Где-то на краешке сознания мелькнуловоспоминание о страже, «наставнике», танцовщицах, легкое удивление, что онидаже не попытались укротить его своеволия… Впрочем, окажись они сейчас рядом,вцепись в него, угрожай всеми своими саблями и немедленной смертью, все равноне смогли бы разнять сплетенные, будто два вьющихся растения, тела, разомкнутьобъятий рук, грудей, бедер, ног.

До слуха донесся сладостный звук органа, и пленник Мимолетноулыбнулся, не зная, то ли бамбук под ветром поет, то ли любовь, творимая подлуной, источает волшебные мелодии.

Какая-то пелена медленно опускалась на них. Это был сон илилегкая сеть… пленник не знал. Он тонул, он медленно умирал, но последнимкасанием, последней дрожью немеющих пальцев еще цеплялся за ту, которая былаему теперь дороже жизни, — за свою богиню, которая стала его любовницей.

Ночь угасала. Ни одного облачка не было видно на небе, гдеодна задругой меркли звезды. Свет наливной луны поблек; на востоке загоралосьпервое зарево рассвета. Все светлее, все синее становилось еще сонное небо. Нанем мрачно темнели очертания древних храмов: не то вечно спящих, не то вечно инелюдимо бодрствующих. Звезды таяли, таяли в синей глубине. Царица ночивеличаво опустилась за дальние горы. И вдруг, без малейшего перехода от тьмы ксвету, над горизонтом затрепетал краешек солнца, и тотчас же багрово-огненныйшар вынырнул на востоке, на миг приостановился, как бы озираясь, а затемдневное светило очутилось высоко над землей, мгновенно рассеяло мрак и охватилосвоими огненными объятиями весь мир. Осветились храмы и дворцы, палатки ибамбуковые навесы, великолепные сады, уступами спускавшиеся к реке.

Лысый аист низко пролетел над рекой, словно приветствуятолпу народа, стоящую на берегу. Кого здесь только не было! Старики и зрелыемужчины, старухи в черном и белом, юные женщины, в своих разноцветных одеждахказавшиеся охапками цветов, брошенными на берег широкой зеленовато-голубойреки… К берегам пристроено было множество маленьких деревянных плотиков, накоторых стояли дети. Они плескали на себя воду, ожидая, пока родители возьмутих на руки и войдут в священные воды для омовения.

Молодая девушка распустила волосы и полоскала их с той жеважностью, с какой старый аскет мыл свою седую бороду и морщинистое лицо…

Брамины в белом, голоногие и простоволосые браминки,воинственные кшатрии и жалкие шудры — представители всех каст стояли в Гангебок о бок, равные перед божеством, а потом, выйдя из воды, садились подкакой-нибудь навес и отдавали свой лоб на волю художника, который расписывалего синей и красной краскою, увековечивая касту, к которой принадлежит человек.Разносчики со множеством пустых кружек, подвешенных на шестах, вбегали в реку,погружаясь чуть ли не с головой, выбегали с уже полными посудинами и со всехног спешили разнести воду по улицам. Один из них налетел на какого-тооборванца, недвижимо стоящего у самой воды, всеми толкаемого, глазевшего напроисходящее с таким изумлением, словно только что народился на свет и ничегоне ведал об обычаях утреннего омовения водою священной Ганги, кое непременнодля всех индусов, без различия происхождения, касты и вероисповедания.

Разносчик пренебрежительно глянул на зеваку. На его лбу небыло знаков касты, поэтому разносчик на всякий случай насторожился. Вишиу-охранитель,а если это какой-нибудь неприкасаемый? Лучше держаться от него подальше!

Рядом с оборванцем стояли странствующие монахи в своихдлинных одеяниях, и разносчик вздохнул с облегчением: эти никогда не встанутрядом с парией, а если так, он тоже не осквернен.

Желая отомстить за мгновение страха, он ловко сорвал однукружку со своего шеста и выплеснул ее прямо в лицо оборванцу. По серой пыли,сплошь залепившей этот задумчивый, растерянный лик, полились грязные ручейки.

Громко выкрикнув что-то неразборчивое, бродяга отер лицоруками, и разносчик воды удивился светлому цвету его кожи. Странный человекдрожал и в изумлеют наш город Беназир, а мы, дравиды [1], зовем его постаринке: Ванаресса. И все довольны. И никто не теряется ни в том городе, ни вэтом.

— Надо думать, ты их оба хорошо знаешь? — усмехнулся белыйсагиб, и разносчик наконец-то дал волю смеху:

— А то! Я ведь вырос на улицах Ванарессы! Я разношу водусвященной Ганга с тех пор, как себя помню. И мой отец был разносчиком воды, имой дед, и отец деда, и его дед… Мы, вайшии, — торговцы, ремесленники,земледельцы, — конечно, очень небогатые, но все-таки произошли из животавеликого Брамы, а не из его ног!

Зеленовато-голубые глаза растерянно моргнули. Похоже было,что иноземец на сей раз ничегошеньки не понял!

— Ты что? — недоверчиво спросил разносчик. — Ты разве незнаешь, что из ног Брамы произошли шудры, а они все равно что придорожная пыль?Даже если я буду умирать от голода и жажды, я не приму ни куска, ни глотка изгрязных рук шудры!

— А если он помоет руки? — задумчиво спросил сагиб, и тутнастал черед разносчика таращить глаза:

— Кто?