чистота накрахмаленных скатертей, и свежий воздух, приносивший из открытых форточек запах цветущих садов… Офицеры заказали жареную утку с капустой и драники со сметаной. На закуску взяли картошку с селёдочкой и лучком, а по совету весьма обходительного немолодого официанта — жаренный на топлёном масле ржаной хлеб, посыпанный рубленым чесноком и накрытый тоненькими ломтиками нежно-розового сала. Польская водка «Wyborova» оказалась весьма неплохой, поэтому заказали ещё пару бутылок в прозапас. Выпив и плотно закусив, офицеры закурили, стали оглядывать заполнявшийся зал.

Публика приходила разномастная. В большинстве своём — польские офицеры с дамами и путейские чиновники. Были и русские офицеры, и, не понять какой нации, коммерсанты. Те лопотали на языке, половину слов которого составляли русские, а остальную половину — немецкие, польские, английские… Разговаривали они громко и энергично жестикулировали. Наши герои решили, что это евреи, и больше на них не глядели.

Вскоре по залу потекла живая музыка. На сцену вышла очаровательная блондинка в длинном зелёном платье, подчёркивавшем все её достоинства, и запела на польском песню о любви. Во всяком случае, наши герои так решили, разобрав знакомые им слова. Павловский остолбенел. Это бала та самая певица из Пскова, которую он безуспешно стремился обольстить и которая после предательства Татьяны безрезультатно попыталась его пожалеть и приласкать. Их глаза встретились, она улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй. Павловский разом изменился, одёрнул мундир, поправил белоснежные манжеты.

— Вы, штабс-капитан, — обратился он к Гуторову, — шли бы по своим делам. Не до вас мне сегодня. Предстоят большие дела.

Гуторов выпил стопку и усмехнулся.

— Вижу я ваши дела, господин полковник. Как говорится: «Мы пскопския»! Удачи вам. Если что, я в соседнем номере, стучите.

Гуторов исчез в явном стремлении провести эту ночь достойно русскому боевому офицеру.

Она окончила петь и, высоко подняв голову, медленно подошла к столу. Павловский поднялся, щёлкнул каблуками и припал к её руке долгим нежным поцелуем. В этот момент высокий статный русский офицер в идеально сидевшем на нём мундире с орденами и грациозная блондинка оказались в перекрестье десятков завистливых взглядов. Все посетители ресторана глядели только на них.

Она провела рукой по золотому погону без звёзд на его плече.

— О! Вы уже полковник! Сколько же лет мы не виделись?

Павловский подставил ей стул, поразмыслив, ответил:

— Прошло много-много лет, без малого целых два года.

Они рассмеялись. Официант, быстро уяснив ситуацию, немедленно доставил серебряную вазу со льдом и шампанским, профессионально, без шума, откупорил бутылку и виртуозно наполнил бокалы.

Они чокнулись и отпили. Она сказала:

— В тот вечер, в Пскове, когда вам было особенно горько, мы даже не познакомились.

Павловский встал, вновь щёлкнул каблуками, представился:

— Полковник Павловский, Сергей Эдуардович.

— Ну что вы так церемонно, полковник? Ну, словно как на официальном приёме. — Она одарила его нежной улыбкой и положила свою руку на его. — Меня зовут Евой. По отцу я полька. По материнской линии намешано столько всего, что и не знаю… — Она рассмеялась. — Там и русские корни, и немецкая кровь, и французская, и даже шведская. Отец был прекрасным скрипачом в филармоническом оркестре Вильно. Он умер от сердечного приступа. Прямо во время концерта в Вене за три года до войны. Мама происходила из семьи обедневших курляндских дворян. Она скончалась от туберкулёза в шестнадцатом году. Расскажи мне о себе, — она легко и непринуждённо перешла на «ты».

Павловский кратко, опустив детали военной поры, поведал о себе, о родных, о Новгороде. Ему вдруг показалось, что они с Евой знакомы вечность. Ушли в забытьё все женщины, которые любили его и которых любил он. Перед ним была она — красивая и очень желанная.

А потом была ночь любви. Любви горячей, страстной и безрассудной. Утомлённые, они лежали и молчали. Она, положив свою голову на его плечо, спросила:

— Через сколько лет мы вновь увидимся, Серж? И увидимся ли?

Он долго молчал. Ему хотелось, чтобы эта ночь не прекращалась. Он боялся потерять эту женщину.

— Ева, я не знаю, когда мы вновь встретимся. Но я очень хочу этой встречи, буду помнить тебя всегда и стремиться к тебе. Прошу: дождись меня. Давай назначим место, куда бы я мог тебе писать, отправлять деньги, вернуться.

Она написала адрес в старом Вильно.

— Улица Пилес. Внизу кондитерская, на втором этаже наша квартирка. Вход со двора.

13

По приказу польского верховного главнокомандования 29 июня 1920 года дивизия генерала Булак-Балаховича выступила на фронт и завязала бои с частями Красной армии. На следующий день она нанесла тяжелое поражение красным в районе Славечна; 3 июля балаховцы атаковали Веледники и захватили штаб расквартированной там бригады.

Пехотные полки дивизии фронтально двигались вперёд, громя и окружая выбившиеся из сил в ходе Варшавского наступления красные части. Но кавалерию Булак-Балахович использовал с умом, применяя излюбленную им тактику партизанской войны. Так, 2 августа он приказал Павловскому со своим полком на левом фланге дивизии прорвать фронт красных и устроить погром в их тылу. Сам же генерал со своим личным эскадроном и двумя эскадронами из полка его брата Юзефа внезапно оторвался от главных сил дивизии, прорвал оборону противника на правом фланге и пошел гулять по красным тылам.

Этот рейд конного полка Павловского по тылам Красной армии стал одной из самых мрачных страниц Гражданской войны, написанных кровью. Сколько красноармейцев полегло под шашками белых, никто не считал. Тысячи трупов остались лежать на полях, лугах, в лесах и болотах Белоруссии. Десятки сёл и деревень, показавшиеся Павловскому центрами сопротивления, вначале были разграблены, а затем сожжены дотла. Особенно те, где преобладало еврейское население. Мужиков, отказавшихся служить белым, нещадно рубили шашками, патроны берегли. Насиловали девушек, молодых и зрелых женщин, и девочек тоже. В этой дьявольской вакханалии особо отличались донские казаки есаула Тимофеева.

— Никого не жалеть, станишники, — рычал есаул, — за поруганную казачью честь, за горе наше, за пропитанную кровью землю Донскую!

Командир полка на всё закрывал глаза. Его люди в знак благодарности, словно татаро-монгольские воины хана Батыя, порешили десятину награбленного отдавать командиру. Подхорунжий Хлебов строго следил за тем, чтобы в этой десятине преобладали драгоценные камни, золотые изделия и монеты, оклады икон… Бандитствовавшее воинство резало скот, птицу, уводило лошадей. На привалах за ночь съедали по два быка и три-четыре кабана, зажаренных на вертеле. Самогон лился ручьём.

Не гнушался Павловский и плотскими утехами с простолюдинками, в том числе и еврейками. Урядники Фёдор Мокров и Матвей Хрущ доставляли в дом, где квартировал командир, на смотрины несколько женщин и девушек, Павловский приказывал