которые у По все равно были приемной семьей, но связь эта потерялась, потому что Бабуля ничего не понимала, когда Дедуля Аллан это, бывало, объяснял, а Ма так и не поверила. Джон Аллан, усыновивший По, был ричмондским торговцем; может ли он поэтому считаться евреем, я тебя спрашиваю?

Давай дальше.

Глубже среди предков у нас есть Дядя Арти Гольдерман – двоюродный дедушка Дедули Аллана Секлера, по-моему, – кто, по заверениям Джека Секлера, послужил По прототипом Артура Гордона Пима. Ну и ладно, что «Эдгар Аллан По» гораздо больше похоже на «Артур Гордон Пим», чем «Арти Гольдер Ман»: двоюродный дедушка Арти занимался в Бостоне корсетными ребрами и ворванью, пока у рынка не отпало дно, когда в Тыщавосемьсот пятьдесят девятом в Титусвилле, Пенсильвания, обнаружили нефть…

Сьюзен.

Мне нужно поговорить. Как ни верти, а мир и есть тенета неразрывного целого.

Тогда вперед. Вверх.

Ага. Как бы ни было все вышесказанное – а есть там не только это[134], но кому какое дело? – твой иррациональный, романтичный, берущий на себя слишком много Девятнадцатый – это мой, блядь, век, и Чокнутый Эдгар – мой альма-патер, еврей он или нет. Нервный. Непостоянный. Неистовый.

Блистательный, спешит прибавить Фенвик. Энергичный. Проницательный.

Глаза у Сьюзен вновь на мокром месте. Безотцовщина. Бездетный. Самоедствующий. Полуистеричный. И обреченный на раннюю неспокойную могилу.

Сюзеле…

Она без улыбки цитирует из нашего сна о плоте памяти: Каркнул ворон: Балтимор.

Хватит, милая.

Она все еще сутулится на пырнутой подушке (которую Фенн покамест залатал герметизирующей лентой), глядя туда, где мы были. Иствуд Хо[135] – вьетнамский По, ровно произносит она. Он тоже свое получит, как Эдгар и я. Глаза у нее закрываются. Гибель Корабля. Я сдрисну пораньше и ничего по себе не оставлю. Не хочу об этом говорить. Изобрази читателю Фрэнсиса Скотта Ки, прошу тебя.

Мне силы духа не хватит изобразить читателю Фрэнсиса Скотта Ки.

Сью стоит на своем. Весна почти закончилась, между прочим. В любой миг настанет осень. Что мы тогда будем делать?

Фенвик возражает, что впереди между одним и другим еще целое лето. Но такое настроение подруги ему знакомо, и он ощущает равные доли волнения, заботы и беспокойства о себе. Что же он станет без нее делать?

Вот она дразнится: Ки даже к Восемнадцатому веку не относится.

Знакомые воды. Еще как относится. Твой Девятнадцатый начался только после войны Тыщавосемьсот двенадцатого года или Ватерлоо, выбирай, что больше нравится. Как и твой Двадцатый начинается с Первой мировой войны, а твои Тыщадевятьсот семидесятые – с Войны Судного дня в Семьдесят третьем.

Сьюзен отмечает, как ей по привычке свойственно, что никто особо не знает, каким был композитор национального гимна США. Вполне возможно, что был он так же одержим бесами, как и По или его тезка Ф. Скотт Фиц.

Не-а. Фенвиков Ки был человеком твоего Восемнадцатого века: просвещенным, рациональным, невозмутимым, оптимистичным, невосторженным, воздержанным. Аполлоническим – в сравнении с дионисийским мистером По у Сьюзен. Мастером на все руки: юристом, джентльменом, любительским поэтом и музыкантом, договорщиком об обмене пленными, военным советником-любителем на Блэдензбёргских гонках…

Чем ниже падает у Сьюзен настроение, тем больше смешиваются языки. Ой-вэй: подавай мне Бетховена. Штурм унд Дранг. Доннер унд Блицен. Железо и шмальц.

Фенну подавай Моцарта: бодрящий крутой бейдевинд в искристую погоду.

Звяк-звяк, посмеивается Сьюзен.

Бум-бум, отвечает ее друг, которому как с гуся вода. Я не романтик.

Ты Восемнадцатый век романтически рассматриваешь, по мнению твоей жены. Ты романтически рассматриваешь рационализм.

Что ж: муж ее не анти-романтик – ровно как он и не анти-она. Утверждает, будто в нем есть что-то от Манфреда; даже маленько от По. И чуточку от Сью Секлер, слава богу.

Это последнее замечание напрашивается на некоторый очевидный, любящий ответ. Но Сьюзен не ведется. Хмф.

Ничего не хмф. По сравнению с Мириам и Кармен Б. Секлер в тебе много чего от Ф. С. К. Что именно тебя так гложет, Сьюзен?

Вот и льются уже настоящие слезы. Мне сейчас нужен во мне Фенвик Скотт Ки Тёрнер, чтобы успокоиться. Мы не можем, пожалуйста, Христа ради, припарковаться и потрахаться?

Что ж, читатель, – отсюда и значение имени нашей крепкой посудины: союз противоположностей преобладающе и впрямь гармоничный, однако порой напряженный, как физика самого «Поки». Больше о кораблестроении см. на с. 371. Но на этом отрезке воды под рукой нет парковочных мест: побережье острова Кент по правому борту и с подветренной стороны – ничем не прерываемый пляж, если не считать пары весьма открытых марин-отстойных гаваней; а к тому времени, как мы дойдем через весь Залив на наветренную сторону до рек Роды, Южной или Северна, момент будет упущен. Для таких случаев и существуют автоматы управления курсом: нынче утром в понедельник отрезок впереди чист от других судов, и, ну, приятно порой, когда за тебя правит автомат.

Вскорости впереди начинает проступать Заливный мост. Мы вернулись на наши раздельные подушки в рубке, застегнулись заново, чувствуя себя славно израсходованными (Фенн). Сто миллионов его сперматозоидов, плюс-минус десять миллионов, стараются как могут вверх по течению в трубопроводах Сьюзен, и добрая фора им на руку. Но он от штурвала говорит: Похоже, не подействовало.

Наверное, нет. Все равно спасибо.

Не всякий день у нас Четвертое июля. Фенвик бы сказал, что удалось нам все неплохо, с учетом того, что все время нужно было приглядывать за крабовыми ловушками.

Ты не виноват. Сьюзен вздыхает. Я чокнутая тетка. Сама не знаю, что меня грызет. Хотя нет, знаю, однако ж ну его. Господи. Иногда я думаю, мне следует завести роман.

Фенн изображает озадаченность, смятенье. Прошу прощения?

СЬЮЗЕН ХОЧЕТ УГАРНОГО НЕГЛАСНОГО

ПРЕЛЮБОДЕЙНОГО СТРАСТНОГО РОМАНА.

Ага, восклицает она без восторга. Мне такого подавай: угарного негласного прелюбодейного страстного романа.

Сьюзен Рейчел.

У тебя же твой был. И далеко не один.

Парочка, парочка. И больше не хочется. У всех от них синяки остаются.

Синяки любви.

Синяки есть синяки. У тебя твои тоже были, до меня.

Законные. С моей стороны, во всяком случае. Я же хочу незаконного. Прелюбодейной страсти. Обмана, желанья; червя в яблоке буржуазного Эдема. Мне уже тридцать пять. Довольно скоро мне придется удовольствоваться Дер-Розенкавалиером, а не Графом Вронским. Как тот тренер по нырянию на Мартинике, то есть в Гваделупе, тот сексуальный милашка.

Опять Антонио.

Я была вся в его власти, глубина десять метров, у меня во рту шланг, а он даже за сиську меня не схватил. Батюшки ох батюшки. Время утекает, как воздух из