или примчится из Вашингтона, где она теперь проводит некоторое время, чтобы помогать в первые недели после родов.

Шеф и Вирджи поглядывали благосклонно, ничего не слыша, перебивая сердечными нон-секвитурами. Посреди Орринова трепа об РНК и кишечной палочке Шефу загорелось узнать, что Фенн думает о ситуации с иранскими заложниками, а в особенности – о том, как неудавшаяся попытка США их спасти повлияет на шансы Джимми Картера на переизбрание. Вирджи объявила, что курицы на ужин хватит, но предупредила, что она уж не та стряпуха, какой была раньше. Мы одновременно вели минимум три разговора вслух, по крайней мере еще два – непроговариваемо. Немного погодя Шеф возвратился к своим ежедневным газетам, Вирджи – к своему нескончаемому кофе и кроссвордам, оба в облегчении, что нам есть с кем поговорить, а не только с ними.

Да им наплевать на наше чертово девятимесячное приключение, жалуется Сьюзен с трапа. Она имеет в виду Оррина и Джули, а не Вирджи и Шефа, для кого то, что нам удалось, лишь чуточку постижимее, чем для Бабули Секлер. Да и на черта им интересоваться? продолжает она. Они настоящим делом занимаются, а не в игры играют. Вот обед.

Мы сейчас пойдем галфвинд под громадами пролетов-близнецов. За наши семь лет это с нами случалось с полсотни раз – мы выходили, возвращались, проходили, – и никогда не без счастливого легкого трепета. Фенн приветственно вздымает «Перрье»: Привет тебе, Мост.

Привет, Мост, вторит ему Сью и чмокает Фенна в щеку. Ну я и кветч сегодня.

С возвращением.

В какой-то миг воскресенья, кратко и околично, сразу перед тем, как Оррин и Джули уехали в сторону Бостона, Фенн заговорил с сыном о возможных подкатах агентов под прикрытием. Его старый друг Дугалд Тейлор, заявил он, случайно упомянул в общих чертах о такой возможности, виз-а-ви прискорбной вероятности того, что в год выборов Конгресс, защищаясь по вопросу состояния нашей боеготовности, вновь откроет ящик Пандоры – исследования бактериологического оружия. Допуская, что они так поступят, передал Фенн мнение Тейлора, любой работник на переднем крае этой области молекулярной биологии может оказаться гипотетически интересен недружественным правительствам, включая и наше собственное. Что Оррин по этому поводу думает?

К вящему отцову удовольствию, молодой человек отверг эту мысль как самую маловероятную, даже паранойяльную. Исследования в этой области не засекречены; беда тут как раз обратна секретности: исследователи наперегонки несутся «публиковать» ради славы не самые тщательно опробованные свои изыскания. Мало того, его конкретная область знания будет интересна лишь очень высоконаучным культурам, из которых в единственной официально недружественной разработками бактериологического и химического оружия занято больше народу, чем у нас. Его же собственные проекты – такая фундаментальная наука, что не интересна даже профессиональным медикам, что уж тут говорить о военных; да и нет у него никаких сведений, полезных правительствам что дружественным, что нет, – и доступа к ним нет. Он рассмеялся: Даже если его похитят, его поимщикам придется снова отправить его в начальную школу, чтоб он догнал их собственных спецов по гадким микробам; такое вообще вне его специальности. Наконец, Фенвика и Дугалда Тейлора может успокоить, если они узнают, что, насколько могут судить он и его коллеги, ни США, ни СССР нынче не особо заинтересованы в бактериологическом оружии. Техника доставки слишком уж ненадежна; бактерии так же опасны для их пользователей, как те дикие звери, о каких говорит Лукреций в том чокнутом пассаже из «Де рерум натура»[137]. Вот химикаты – совсем другое дело.

Фенн улыбнулся. Передам Дугу, чтоб не беспокоился. Но что б ты сказал, если б к тебе и впрямь подкатили с нашей стороны? Позвали работать в Арсенал Эджвуд или еще куда. Если не с микробами, так с веществами.

Оррин тоже улыбнулся. Ты ко мне подкатываешь, пап? И тут же добавил (ясная и отрадная улика того, что эта возможность – нисколько не поразительная для него новость): Будь подкат приглашением, я б ответил: Пшел нахер. Будь угрозой – кому угодно, кроме Джули и ребенка, – я бы стукнул куда надо. Будь угрозой Джули и ребенку… Он чмокнул отца в смуглое чело. Я б обсудил это с моим папой.

Он взрослый, сияя, произнес Фенн. Как мне удалось обзавестись тридцатилетним взрослым детенышем-ученым? И Джули нормальная. Более чем.

Они подходят друг дружке, признает Сьюзен. Хорошая они пара. Будут хорошими родителями. Сдохнуть бы.

Мы под мостами, на траверзе у нас маяк Песчаный Мыс. Мы идем в бейдевинд и лавируем против ветра как можно больше к норд-весту, к Балтиморскому маяку и острову Гибсон.

Остаток тех выходных ничего особенного. Спали в подростковой спальне Фенна и Манфреда. Две женщины помоложе сменили Вирджи (теперь довольную тем, что можно уступить какую бы то ни было ответственность) в приготовлении нам еды, на подмогу им пришли мужья, хозяйки обменялись рецептами тыквенных супов и холодных борщей. Фенн распоряжался баром; Оррин – барбекю; младшие пары перебрасывались фрисби на лужайке, и все, кроме Джули, ныряли с причала в пока что прохладный, но еще не жгучий Уай. Три поколения мужчин вместе осматривали угодья, чтобы Фенн мог распланировать необходимое техобслуживание во время нашего лета здесь, и Фенвик понял – вообще-то впервые, – что с учетом гибели Манфреда в ближайший десяток лет «Ферма Ки» отойдет ему и Сьюзен.

А еще через несколько десятков лет, говорит теперь Сьюзен, – Оррину и Джули, а потом твоему внуку. Я им завидую. Это меня убивает.

Это не вполне предрешенный вывод, возражает Фенн.

Да кому вообще этот дом нужен, извращенно произносит Сьюзен. Это бабкина избушка. А к концу июня в чертовой воде даже поплавать нельзя[138].

Давай не грести поперед парохода эт сетера, говорит Фенн; нынешним летом нам все равно будет слишком некогда, чтоб часто плескаться в воде. С обедом он покончил. «Поки» держит курс сам. В море при любой, кроме самой ненастной, погоде мы много читаем: вообще-то, как и в любом творческом отпуске, наше долгое плавание среди многого прочего было погруженьем, благотворным, но не без крапивы, в море печатного слова. У Фенвика теперь представление пояснее, чем было прошлой осенью, о том, что происходило в мире западной художественной литературы примерно с 1960 года, когда он перестал обращать на нее внимание: Бит-Поколение упокоилось, Экзистенциалисты более без экзистенции, Французские Новые Романисты состарились, Сердитые Молодые Люди ныне взрослые и попросту вздорные, Черные Юмористы посерьезнели и наняты на ставку, евреи ассимилировались, латиноамериканцы бодры и экспатриированы, черные и краснокожие в сравнении бледнеют, гомосексуалисты все еще откашливаются, новые феминисты не впечатляют,