они решили ждать господина премьер-министра и войти во дворец. Мне, пережившему собственные приключения, несложно предсказать, что они снова попытаются спастись бегством, как только их впустят внутрь. Я все это уже видел, и это до сих пор пугает меня до озноба. Но никогда не знаешь заранее. Им, быть может, удастся подать апелляци, и если они будут бороться, не жалея сил, то, возможно, смогут получить помилование. Все может обернуться в их пользу. Ужасные вещи могут превратиться в хорошие. Их ошибки, может быть, исправятся. Или их тела могут исчезнуть в тенях за воротами. Им надо только дождаться господина премьер-министра, чтобы тот впустил их внутрь.

Что же до меня, то я молю о наступлении завтрашнего дня. Жизнь может быть беспорядочна и беспокойна, но надо двигаться вперед. Это неизбежно. Если меня ждут новые неприятности, пусть это будет нечто, что я выбрал себе сам, а не нечто вне моей власти, не некий бланк, который мне просто нужно заполнить.

Ну вот и все. Я уплываю прочь. Я отдохну и восстановлюсь, и когда очнусь, то продолжу свое путешествие.

* Смерть д-ра Сиама пролила свет на многие вещи, в том числе на перемены, произошедшие с моей матерью.

Когда д-ра Сиама госпитализировали в первый раз, моя мать была не на шутку встревожена. Она делала все от нее зависящее, чтобы помочь его восстановлению. Однако ее искренняя и самоотверженная преданность в конце концов вылилась в озлобленность, когда она поняла, что делает все это одна. Мелкая злоба расцвела в ее душе, точно плесень, становясь все более и более явной. Любая мало-мальская помощь, которую оказывал кто-то другой, подпитывала ее озлобленность. Вне всякого сомнения, она не только считала себя единственной, кто пытался продлить жизнь д-ру Сиаму, но и что она единственная, кто оплачивал больничные счета, и эти расходы лишили ее буквально всех сбережений. Никто не хотел понять и поддержать ее – особенно ее дети.

Читчай и я сначала навещали д-ра Сиама, но после этого случая перестали. Я жил и работал в Бангкоке. Как-то в конце недели я был совершенно без сил и, по правде говоря, я бы с большей радостью отдохнул дома, чем стал бы заниматься чем-то еще. По телефону Читчай сказал мне, что, мол, ладно, он навестит его за нас обоих. Однако наша мать восприняла это иначе. Всякий раз, когда мы говорили по телефону, ее голос звучал печально, и она старалась, чтобы я это услышал. В ее поведении было две вещи, возмущавшие меня до глубины души, – и это помимо ее привычки задавать враждебные вопросы, которые всегда были крайне эгоистичны, как, например: «А что насчет тебя? Ты когда-нибудь задумывался о том, чтобы сделать что-то для дяди Сиама?».

Во-первых, она стала вегетарианкой. Она носила только белое и молилась по утрам и вечерам. «Тебе следует воздать должное дяде Сиаму с помощью молитв и перехода на вегетарианскую диету», – говорила она. Мне нечего было ей ответить. Во-вторых, она начала сбор средств для возведения статуи Будды как приюта для неприкаянного духа дяди Сиама. Честно говоря, я был против с того самого момента, как она впервые подняла эту тему. В моем понимании это был всего лишь способ нажиться на людских надеждах. В этом не было никакой логики. Я спросил ее:

– И во сколько тебе обойдется эта статуя Будды?

Около ста тысяч, ответила она.

– Не слишком ли это много? – воскликнул я. – Больничные расходы составили уже полмиллиона, а теперь ты собираешься потратить еще сто тысяч на статую Будды. У тебя останется хоть что-то от твоих сбережений, когда ты потратишь их на все это?

Я беспокоился о матери. Она была настолько слабохарактерная, что готова была возрадоваться любому проблеску надежды, который возникал у нее – от лечения стволовыми клетками (есть ли точные данные об эффективности этого метода?) до гигантских счетов из клиники (хотя и не было никаких признаков улучшения его состояния!) и вегетарианской диеты, молитв по утрам и вечерам (хотя она не упускала шанса обвинить во всем свои несчастливые звезды), и наконец до сбора средств на постройку статуи Будды (мне может хоть кто-то подтвердить, что именно туда вселится дух дяди Сиама и будет там обитать?). Не кажется ли вам все это смехотворным? Это же просто иррационально. Согласен, я не хотел принимать участие в этих суевериях. Я в них не верю. Но я был вынужден идти у нее на поводу, чтобы она не думала, будто я бессердечный, раз не навещаю его, не молюсь за него, не помогаю ей со статуей Будды. Я просто не хотел, чтобы ей казалось, будто дети ее тоже покинули.

Ее одолело одиночество. Все, что бы ни говорили его родственники, сильно влияло на ее душевное здоровье. Ей становилось все хуже и хуже, особенно когда родня д-ра Сиама выставила напоказ темную сторону его жизни. Они разоблачили его грязную тайну, отчего моя мать больше не могла его защищать. Вначале она яростно сопротивлялась, пытаясь убедить себя и остальных, что д-р Сиам вовсе не такой. Но им удалось посеять семя сомнения в ее душе, из которого постепенно выросли два совершенно разных д-ра Сиама – один был тем, кого она знала, а другой нарисован другими.

Лежавший без сознания человек не имел возможности себя защищать. И этот его темный образ, вызванный прочими людьми, возрос над его парализованным телом. Он в буквальном смысле был задушен этим образом. Моя мать, должно быть, считала нас ужасными. Единственный человек, чьим словам она могла доверять и кто мог бы сказать ей, где правда, кто мог бы отделить облыжные обвинения и клевету от истины, недвижно лежал на больничной койке. Если бы только он мог подняться и заговорить! Он был единственный, кто мог бы встать на ее сторону. Если подумать, то у нее не осталось никого, к кому она могла бы обратиться за поддержкой.

То, что она не имела никого и ничего, что бы стало для нее опорой, равно как и одиночество и отсутствие поддержки, вызвало в ней еще одну перемену. Она обратилась к настоятелю Клэпу и поверила в него, в то время как все свои надежды сосредоточила на д-ре Сиаме. Если бы он только знал, как она смотрела на него – всякий раз, когда она его навещала, ее взгляд неотрывно устремлялся на него, становясь квинтэссенцией любви. И эта любовь (единственное, на что она могла опереться,