почистив зубы, я на цыпочках спустилась вниз, чтобы погрузить бадьи в тележку. Не убоявшись холода, я покатила тележку к деревенскому пруду, вдыхая морозный воздух. Я наполнила бадьи водой – при этом мои руки ныли от холода, точно на них напал рой муравьев, – после чего покатила тележку обратно к дому. Я перелила воду в наш большой глиняный кувшин и засыпала туда квасцы. Через полдня на дно выпадет осадок, а сверху останется очищенная вода. Потом я вернулась в дом, вошла в кухню разжечь огонь в печке, чтобы сварить рису. В воздухе повисла плотная завеса дыма. Петух закукарекал точно с восходом солнца. Мама вышла из спальни, а папа остался там, совершая свои утренние молитвы перед началом очередного дня.

Рассвет четко запечатлелся в моей памяти: мои дневные обязанности, домашние дела, хлопоты о том, чтобы приготовить все для папы и мамы и тем облегчить бремя забот, лежавшее на их плечах. Папа частенько напоминал мне, что он всю жизнь поддерживал моих братьев и сестер, которые теперь, когда выросли, редко появляются в родительском доме. Мои братья хотели заиметь жен, а сестры – мужей. Мама с папой продали часть своих рисовых полей, чтобы братья смогли скопить хороший выкуп за будущих жен и чтобы зима не была для них слишком суровой. Мои сестры сбежали из дома, охотясь за парнями. Потом они вернулись с детишками, оставив их на воспитание маме и папе, и для этого им пришлось продать еще часть земли, чтобы оплатить внукам образование.

– Я больше так не могу, – жаловался папа на исанском.

– И я не могу, – соглашалась мама.

Когда я родилась, мама с папой решили: с нас хватит! Они не могли позволить себе испортить меня так же, как они испортили моих старших братьев и сестер. Сколько я себя помню, я вечно занималась домашним хозяйством. Я помогала маме на кухне с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Я никогда не покидала дом – я даже в школу не ходила.

Как-то папа сказал:

– Да и чему ты можешь научиться в школе? Они же не научат тебя выращивать рис, это уж точно.

Я была согласна с ним. Когда я вижу, как мои племянники и племянницы корпят над домашними заданиями, я вижу, что они только теряют время, которое можно было бы потратить на то, чтобы заработать себе на жизнь.

Мое долгое существование – это живое доказательство того, что школа вовсе не необходима для выживания. Конечно, неумение читать и писать создает некоторые неудобства, но говорю-то я замечательно. Так что не понимаю, в чем проблема.

Зимой 1973 года мне исполнилось шестнадцать. У меня тогда возникли странные приступы лихорадочного озноба, волной пробегавшего по коже. Они начались после того, как за несколько лет до того у меня случились первые месячные: меня била какая-то липкая дрожь. Когда наступала зима, я ни о чем не могла думать, кроме как о тепле – тепле прикосновений, контакте моей кожи с кожей другого тела. Помню, как я прижималась к маме. Это было единственное тепло, которое могло оградить меня от холода. Однажды, когда я пошла к деревенскому пруду за водой, я увидела мальчика, который наполнял водой бадейки. Он посмотрел на меня. Его тело – смуглое и мускулистое – совершенно отличалось от маминого. Я подумала, как бы мне стало тепло, если бы мы крепко обнялись. И от этой мысли мое тело охватила дрожь.

Как-то папа спросил:

– А ты знаешь, что такое любовь?

Я ответила, что не знаю.

Любовь, стал объяснять он, – это то, что было у них с мамой: жить вместе, строить вместе свой дом, вместе иметь детей. Ребенок – это продукт их родительской любви, вот почему дети должны отдавать свою любовь родителям, а не партнеру. Папа сказал, что знает, что я превращаюсь в женщину и что рано или поздно я в кого-то влюблюсь. Ни при каких обстоятельствах, сказал он мне, я не должна отдать свою любовь кому-то постороннему, как это сделали мои братья и сестры. Моя любовь сказал он, должна быть сохранена для него и для мамы – и это высшая форма любви, благоговейная любовь. Еще он сказал, чтобы я не беспокоилась об этих приступах озноба и что со временем они пройдут.

Каждый день папа уходил из дома и шел на рисовые поля. Он отсутствовал весь день и возвращался в сумерках. А мама, в отличие от него, целыми днями шила и ткала. Покончив с домашними обязанностями, я спускалась к ней, садилась рядом и мы вместе слушали радиоспектакли.

Как-то, когда мама ткала, я задала ей вопрос. Почему я никогда не видела, чтобы она делала себе одежду из сотканных ею тканей. И она ответила, что ткет для него. Я спросила: кого? Моего работодателя, ответила она. Он ходит по деревням и собирает ткани, чтобы продать их на рынке. Я спросила: а что такое рынок? Рынок, ответила она, это место, где продают разные вещи. Если тебе есть что продать, ты идешь с этим на рынок. Я спросила: а где рынок? В городе, ответила она.

И чем больше вопросов я задавала, тем больше все это сбивало меня с толку. Я не могла себе представить, о чем она говорит. Любое произнесенное ею слово казалось мне тайной. Однажды вечером я спросила у племянника, известно ли ему, что такое город. Он ответил, что знает и что он сам из города. Он переехал в деревню, чтобы жить с дедушкой и бабушкой. Я спросила: а какой он, город? Там высокие красивые здания, сказал он, и люди носят изящную одежду, там очень тесно от людей и там продается множество разных вещей. Там можно купить все, что захочешь, если у тебя есть деньги. Я уточнила: ты хочешь сказать, на рынке? Да, ответил он, в городе много рынков. Но я все равно не смогла себе этого представить, и тогда мой племянник вынул из школьной сумки учебник. Он пролистал несколько страниц и передал книжку мне. Там был рисунок череды прямоугольников: много прямоугольников, теснящихся рядом, испещренных окошками. Внизу страницы была дорога, заполненная автомобилями. Я, разинув рот, глядела на рисунок и пыталась осмыслить различие между городом и нашей деревней.

– А в городе холодно? – спросила я.

– Не-а. Там офигенно жарко, – ответил мой племянник.

В городе тепло, как я и думала. Вот почему все мои братья и сестры переехали в город и больше не возвращались.

Радиоспектакли научили меня, что в этом мире есть лишь