Хочется уже рухнуть с чувством жалкого умиротворения. Но я говорю себе.

Стоять Ярослав, стоять.

А вы, суки такие, долго шли. А теперь не дождётесь моей слабости.

И стою я так долго, держась за знамя одной рукой, так и не выпустив из другой руки меч Батыйгана с осколком вместо клинка. А эти на меня всё пялятся, перешёптываясь в ужасе. Даже лошади под ними опасливо тихо ржут. Забавно даже стало наблюдать. Уже и витязи поднялись на высоту, мечи кровавые, стряхивая взмахами. И сеча начала стихать, перерастая в мелкие стычки. Погнали туляки половцев по лесу дальше.

Как удачно, что враг орду свою разделил, оставив здесь тысяч пять.

— Спускайся, парень, — подаёт, наконец, голос один богатырь в сплошных зеркальных доспехах на огромном белом коне. — Всё закончилось, давай.

Узнал его, волосы белые до плеч, как у барышни. Шёл он тогда в колонне тульской через нашу деревню. Только этот и осмелился заговорить со мной. Остальным, будто страшно.

— Да мёртвый он, что не видишь, Светогор? — Слышу от его товарищей. — Пятнадцать стрел в нём.

— И верно, вон обрубки торчат, — бурчат всадники.

— Так стоит ведь, — недоумевают другие.

— Не шелохнется…

Что несут, а⁈ Хмыкаю на это. Половина всадников шарахается.

— Марена меня сожри! Живой! — Заахали. — А Перуном благословенный, выстоял!

— И меч доломал–таки свой об супостата, но не выпустил.

— Помогите ему, что встали⁈ — Слышу уже за кадром. Суета какая–то пошла.

Всё, ноги подламываются. Мир переворачивается, раз, два, три… похоже с горки покатился. Побоище перемешивается в чёрное и серое, будто картина то была из масла, которую теперь замалевали. Бьётся тело, толчки есть, а боли не чувствую вообще. Ничего не чувствую. Только мысли уходящие ещё пытаюсь ухватить за хвост. И крикнуть, что есть силы громко.

Гайя, Крезо… спасите их.

Один в черноте. Неужели действительно всё?

Глава 17

Рубин против Сапфира

В сознание прорываются обрывки звуков. Кратковременные эпизоды каких–то нелогичных событий, переходящие в метаморфозы. Порой мучают всплески воспоминаний. Страшные рожи половцев, жестокая сеча, мясорубка, крики, отдающие эхом или перерастающие в звериный вопль. Агония и бред, вырывающие меня периодически в реальность. Где я начинаю чувствовать тупую физическую боль, от которой вновь ухожу в небытие.

Меня куда–то везут, что–то делают, что–то в ухо шепчут. Укутывают одеялом, обмазывают чем–то вонючим, бинтуют и вертят мной, как хотят…

И вот я открываю глаза, распознав бревенчатый потолок в тусклом красном свете. Треск огня, запах травы. Мир и спокойствие. Лежу на кровати, укутанный пуховым одеялом.

Подаю сигнал конечностям, которые понемногу начинают шевелиться. Тело приобретает чувствительность, а сознание ясность.

Я в какой–то избе, за окном вечер и, кажется, идёт дождь.

— Ярослав, ну наконец–то! — Слышу писклявое. — Я уж дюжину раз готовился в плен к этой гадине попасть, юлил, как мог! И старшего припрятал!

Что ещё за гадина? — Встрепенулся я.

— А вот узнаешь! — Заявляет дух с претензией. — Но как я рад, как рад!

Хотел дальше вопросами пытать. Дверь заскрипела, и девушка незнакомая в плаще мокром вошла. Ведро с водой поставила, фыркнув себе под нос, плащ сняла, оказавшись в простом деревенском платье. Бойкая на вид, симпатичная, лет двадцать пять, русая коса толстая до пояса. Стала дрова в печку подкидывать, встав спиной ко мне в паре метров. Похоже, не заметила, что проснулся.

— Как же мне всё это надоело, — забурчала себе под нос. — Этим подай, тем принеси. Когда они уже утопают восвояси, жрать и так нечего. Ещё и этот… странный, несёт в бреду, нечисть разбери что.

Продрал горло.

Крестьянка аж взвизгнула, подскочив на месте.

— Давно я…? — Начал сипло, а та взяла и выскочила наружу прямо в платье под проливной дождь.

— Очнулся! — Раздалось снаружи визгливое.

Пока тяжело устраивался на кровати, принимая сидячее положение, на улице шла суета. А затем пришёл дедуля, представившийся старостой деревни, и бабуля, смахивающая на ведьму, которая меня, похоже, и лечила.

Быстро выяснилось, что пару недель я пролежал в этой избе, где меня и оставили тульские дружинники, чтоб местные выхаживали. А до этого еще и в телеге с туляками ехал столько же, судя по тому, что ноябрь на носу.

Ничего себе меня потрепало! Похоже, еще и лихорадило до кучи.

Про своих людей спрашиваю, эти руками разводят да вздыхают. Дают понять, что один я в их деревне. А смотрят с такими дикими глазами на меня всё это время, будто я им говорящая обезьяна.

Отпустил ситуацию, когда осознал, что всё ещё беспомощен. Сил в истощившемся теле кот наплакал. Еле ноги волочу, кормит девка с ложечки бульоном, руки у неё подрагивают. А ложка по зубам стучит. Помогает в туалет сходить, укладывает. А ещё дёргается от любого моего резкого движения. Смотрит ошалело на рубцы, которые украсили всё моё тело. Одни ещё красные и даже воспалённые, другие понемногу уменьшаются. Лекарша старая всё мажет мне спину какой–то вонючей зелёной дрянью на ночь. Старательно растирает и кряхтит. А ещё молчит, как партизанка.

Кто меня привёз, зачем? Почему я тут?

Спустя четыре дня стал уже наружу выходить, прогуливаться с тросточкой, пребывая порой в своих гнетущих мыслях. Обстановка располагает. Деревня из пяти изб на берегу озерка стоит, лес вокруг сплошной, уходящий на холмы, полностью её изолирует. Жителей пара дюжин, почти все в лесу пропадают до заката. Как–то всё здесь диковато, первозданно. Стоит предположить, что это поселение отшельников или изгоев.

Я и сам себя каким–то изгоем чувствую. Брошенным, оставленным. Никому не нужным. Просто не у дел. Что с войной? Где наше войско? Но мучает больше, как теперь в своей деревне показаться и сказать семьям, что мужчин, уходивших со мной, больше нет. Что не уберёг их… А сам вот живой.

Но деваться некуда. Здесь тоже оставаться нельзя.

Попытался в очередной раз расспросить, где я вообще нахожусь и как далеко до войска Вячеслава и ростовской осаждённой крепости. Все плечами пожимают, как умственно отсталые молчат на любые умные вопросы. Вообще не разговорчивые крестьяне попались. Каждое слово вытягивать приходится.

В путь собрался через восемь дней, как только почуял силы в ногах и решимость в душе. Хотел утром отправиться через лес по единственной кривой и извилистой дорожке. Но дед сказал пришиблено, что нужно ещё пару дней подождать.