Этот Васильковский музей, с которым сотрудничал, помогая в реставрации, Российский музей, и впрямь отдавал в реставрацию «Пшеничное поле» Левитана, около года назад — Эдик без труда вспомнил эту картину, так как сделал с нее копию лично, от начала и до конца, пользуясь нежданным окошком свободного времени и отдыхая в привычной работе душой. Поскольку он ее и делал, то во всех сопроводительных документах вроде «журнала реставрационных работ» под каждым этапом стояла его подпись. Обычно подписывалась чуть ли не вся мастерская, на разных этапах реставрации стояли разные подписи, так что ответственность размывалась. Эта небрежность и недальновидность Эдика и выглядели теперь канатом. Он вел картину от начала и до конца, и даже на акте передачи отреставрированной картины обратно в Васильковский музей стояла его подпись! Хотя передавать должен был всегда Пузырев. Из-за невезухи его не было, Эдик и передал, и расписался, подумаешь, какие мелочи…оказалось, на несколько лет мелочи могло накапать. Да, невезуха. Чума так и не сумел добиться освобождения Эдика под залог и подписку о невыезде, хотя именно следователи и приклеили ему кликуху, дорогущему волку-адвокату, который мигом разваливал крепкие, казалось бы, дела. Чума под простецкого мужика косил, вот и пел Троекурову эдак по-свойски, мол, дело-то пустяковое, подумаешь, картину с копией перепутал. Нечаянно. Такой хороший художник, что сам себя обманул. Не убийца же, чтоб за решеткой, как зверюгу, держать…

При этом Чума похлопывал себя по карману, пухлому такому, но все это не сработало.

Эдику пришлось отбиваться самому. Его оружием стала истина. Он не чувствовал себя виновным, и когда прокурор поймет и увидит истину, все обвинения будут сняты. И с помощью адвоката потребовал новой, более квалифицированной экспертизы. Он знал, что настоящая картина давно скрылась в доме западного любителя пшеничных полей, копию из Васильковского музея сравнить просто не с чем, и почему ее вообще признали за копию, оставалось загадкой. Конечно, новый директор Васильковского музея, который пришел взамен прежнего, мог и сам по себе усомниться в подлинности картины, но все равно он бы постарался сначала справки навести о положении дел, а не бежать сразу в прокуратуру с заявой, как он сделал. Может, он и наводил «справки», но Пузырев его послал — далеко и без копейки, а Эдик отдувайся. Ничего, более квалифицированная экспертиза, чем доморощенная Васильковская, поставит жадюгу на место. Троекуров, чтоб снять все сомнения, направил картину экспертам из Третьяковки, и те, естественно, признали ее подлинной. Еще бы не признать, если Поспелов, возможно, скоро и возглавит эту самую Третьяковку, а в Министерстве культуры этот тип, даже посаженный, ценится неизмеримо выше любого эксперта, даже непосаженого. Да и как не признать подлинность, если картина и впрямь оказалась подлинной. И под микроскопом, и по химическому анализу красок — ну, чистый Левитан.

Но Троекуров почему-то не понял и не осознал своей ошибки. Он принялся рыть всерьез, пытаясь выкопать из почвы прошлого другой криминал на обвиняемого, затем второй и третий, четвертый и пятый, каждый раз убеждаясь, что нарытые веревочки на Эдика оказываются корешками, которые никуда не ведут, рвутся в руках — и все тут, о суде и говорить нечего, там на прочность их примутся проверять Эдик и его адвокаты.

Эдик на допросах терпеливо пытался объяснить прокурору все его заблуждения, чтобы попросту сэкономить время. Он знал, что тот неизбежно и сам придет, в конце концов к тому, к чему давно пришел сам Эдик. Что вся эта возня с подделками произведений искусства — выдумка литераторов, сценаристов. Киношников и прочих фантазийных придурков, что в реальной жизни всем плевать — подделка это или подлинник. Если они выглядят одинаково — то какая между ними разница? Можно влезть с химией и микроскопом, найти по ним подлинник и пришлепнуть рядом бумагу с печатью, что это подлинник. Но бумагу с печатью подделать неизмеримо легче.

Подделка — это термин. Придуманный скупщиками антиквариата, чтобы сбивать цену при покупке. Сами они отлично знают, что любой шедевр стоит всегда дешевле его подделки, потому что его не надо подделывать. В дела этой банды зрительно-чувственных наркоманов лучше не соваться. У него крыша поедет от полного отсутствия разума. Тут одни чуйвства, мать их…почва зыбкая, как болото.

Прокурор вроде был нормальный мужик, но советам Эдика не внял, полез в болото своих попыток доказать подделку. Не утонул, выбрался — пусть и с пустыми руками, но и с другим, более мудрым взглядом. Его взгляду сытого хищника предстояло измениться, разглядев не овечку, как почудилось в зыбком рассветном тумане заведенного дела, а буйвола, тоже сытого и спокойного, который может оказаться и не по зубам. Возможно, и тигра сумел разглядеть прокурор под буйволиной шкурой…да нет, точно разглядел — иначе не вцепился бы мертвой хваткой. Жаль, что зрения не хватило разглядеть под тигровой шкурой витязя, в очах которого горит страшный для хищников созидательный дух разума. Этого не видел прокурор, иначе б не пытался мелочно давить Эдика своими жалкими уликами, а потом, в исступлении, перейти к насилию и пыткам. Это случилось уже в конце эволюции прокурорского взгляда, который видел поначалу только жулика и мелкого, областного масштаба, афериста. Потом он понял, что масштаб мелковат, скорее, перед ним аферюга российского масштаба, а потом — и вовсе международного, когда Интерпол очень вежливо ответил на его запрос, что МТС-33 давно уже разоблачен и посажен, в Венесуэле, пять художников-аферюг сознались, можем предоставить материалы уголовного дела, а возможную причастность Российского музея и лично Эдуарда Поспелова к МТС-33 Интерпол считает дезинформацией из Венесуэлы, достаточно устарелой, на которую, к сожалению, и купился их московский коллега. Конечно, интерполовцы выполнили просьбу прокурора Троекурова — провели шесть независимых экспертиз шести картин из шести зарубежных выставок Российского музея. Все экспертизы, разумеется, признали подлинность подделок Эдика — и эксперты Лувра, и другие эксперты не менее крутых музеев,…хотя с самого начала было ясно, что в Российском музее могут быть только подлинники. А на уровне более мелком, неофициальном, по-свойски, но вежливо, до Трояновского было доведено, Что если ему нравится иметь свое мнение, отличное от мирового, то это его личное дело, и пусть засунет это мнение свое личное куда подальше, а не носится с ним, как дурак с погремушкой…Интерполу хватает и настоящих проблем, кроме этой, надуманной. С Российским музеем.

Но прокурор Троекуров держался стойко, несмотря на все оплеухи. Только раз Эдику удалось увидеть в его уверенных волчьих гляделках ясное и полное тоски отчаяние. Всего раз — и только. Это случилось в стенах Российского музея, во время следственных действий, куда Эдика привезли под охраной чуть ли не роты ОМОНов. Целый день Эдик ходил по своему Центру реставрации, постоянно натыкаясь на испуганные взгляды своих подчиненных реставраторов, стоявших навытяжку с кистями в руках рядом со своими картинами. И с удовольствием объяснял — пусть хитрому и настырному, но тупому в определенном жизненном смысле — прокурору Троекурову технологию подделок. Ему было, чем гордиться. Не один десяток ноу-хау, или новых технологий, на уровне изобретений — если б он рехнулся настолько, чтобы регистрировать эти изобретения, за вшивые копейки, которые с него бы еще и содрало государство. Эдик скромный. Ему больше по душе скромные миллионы долларов, чем громкая и пустая слава российского изобретателя.