Переезд выпал на лето, отличавшееся небывалой, изматывающей жарой. Особенно невыносимым выдался июль. Эндрю купил вентилятор, и они с Дианой, когда становилось особенно жарко, сидели в гостиной в одном белье. В тот месяц они были слегка одержимы Уимблдоном, а Штеффи Граф Диана считала настоящей героиней.

– Ну просто чертовски жарко, правда? – позевывая, сказала Диана. Она лежала на животе и смотрела, как перед уходом с центрального корта Граф раздает автографы.

– Наверно, это поможет? – невинно предположил Эндрю и, выудив два кубика льда из своего стакана, осторожно опустил их на спину Дианы. Она взвизгнула и расхохоталась, а Эндрю притворно извинился.

Август не принес облегчения. В метро люди нервно посматривали друг на друга – не падает ли кто-нибудь в обморок. Дорожные покрытия трескались и раскалывались. В самый жаркий день года Эндрю встретился с Дианой после работы, и они растянулись на выжженной солнцем траве в Брокуэлл-парке. Люди вокруг сбрасывали туфли и закатывал рукава. Пиво Эндрю и Диана принесли, но открывашку взять забыли.

– Не расстраивайся. – Диана уверенно подошла к курившей неподалеку паре и одолжила зажигалку, чтобы открыть бутылки.

– Ты где научилась этому способу? – спросил Эндрю, когда они снова устроились на траве.

– У деда. Он в крайнем случае и зубами мог воспользоваться.

– Звучит… забавно.

– Старый добрый дедушка Дэвид. Сколько раз он мне говорил… – Диана понизила голос: – «Ди, в жизни я выучил один урок: никогда не экономь на выпивке. Жизнь слишком коротка». Бабушка только глаза закатывала. Господи, как я его любила, он был таким героем. Знаешь, если у меня когда-нибудь будет сын, то я хотела бы назвать его Дэвидом.

– Вот как? – отозвался Эндрю. – А если дочь?

– Гм. – Диана обследовала свой локоть, исчерченный оттисками травинок. – О, знаю – Стефани.

– Еще одна родственница?

– Нет! Штеффи Граф, это же ясно.

И дунула на Эндрю пеной от пива.

Позже, дома, на диване, Диана села на него сверху, и тут небо распорола молния.

Пока город спал, лил дождь, и потоки грязной воды затопили улицы. На рассвете Эндрю стоял у окна и прихлебывал кофе. Он не мог понять – то ли еще слегка пьян, то ли наступило запоздалое похмелье. Странное состояние вроде того, которое испытываешь, когда ешь бекон на его пути со сковороды в тарелку. Рядом зашевелилась Диана. Села, распустила волосы.

Рассмеявшись, Эндрю снова повернулся к окну.

– У тебя голова болит? – спросил он.

– У меня все болит, – прохрипела Диана. Волоча ноги, она подошла, обняла его сзади за талию, прижалась щекой к спине и спросила: – Будем жарить яичницу?

– Само собой, – ответил Эндрю. – Только нужно принести кое-что из магазина.

– Что нам надо? – зевая, спросила Диана.

– Только бекон. И яйца. И сосиски. И хлеб. Фасоль, может быть. И молоко, если хочешь чаю.

Он почувствовал, как объятия ослабели, и Диана жалобно застонала.

– Чья очередь? – невинно поинтересовался он.

Она уткнулась лицом в его спину.

– Ты спрашиваешь, потому что знаешь – моя.

– Что? Я понятия не имел! – возразил Эндрю. – Постой, давай проверим: я переключил канал, ты поставила чайник, я вынес мусор, ты купила газету, я вымыл посуду, ты… О, ты права, твоя очередь.

Диана несколько раз ткнулась носом ему между лопаток.

– Отвали, – отозвался Эндрю, однако обернулся и обнял ее.

– Ты обещаешь, что после бекона с фасолью станет лучше? – спросила она.

– Обещаю. Конечно, станет.

– И ты меня любишь?

– Даже больше, чем бекон с фасолью.

Он ощутил, как ладонь Дианы скользнула ему в шорты.

– Хорошо, – сказала она, громко чмокнула его в губы и решительно отстранилась, чтобы надеть какие-нибудь шлепанцы и набросить джемпер на пижаму.

– Ну, так нечестно, – запротестовал Эндрю.

– Слушай, моя очередь, я всего лишь следую правилам… – Диана пожала плечами, стараясь сохранить серьезное лицо.

Она взяла очки, схватила кошелек и ушла, напевая какую-то мелодию. Эндрю потребовалась одна секунда, чтобы узнать «Голубую луну» Эллы Фицджеральд. «Наконец-то, – подумал он, – она стала новообращенной». Он чувствовал себя по уши влюбленным и стоял, глупо улыбаясь и пьяно покачиваясь, словно оглушенный ударом, но пытающийся удержаться на ногах боксер.

Дважды прослушав «Голубую луну», он отправился в душ, чувствуя себя виноватым, но надеясь, что в момент выхода из ванной вдохнет аромат жареного бекона. Однако когда он вышел в гостиную, Дианы еще не было. И через десять минут она не вернулась. Быть может, встретилась с подружкой, какой-нибудь выпускницей Бристольского университета, слово за слово, все такое. Но что-то во всем этом казалось неправильным. Быстро одевшись, Эндрю вышел из дома.

На другом конце улицы, возле магазина, он разглядел собравшуюся толпу.

– Вот в чем дело, – расслышал Эндрю слова, перекрывшие людской гомон, когда подошел вплотную. – Это все жаркая погода, а потом внезапно сильная гроза… обязательно бед наделает.

Полукругом стояли полицейские, не давая зевакам приблизиться. Одна из раций с треском ожила; вырвавшаяся из рации какофония из шумов и разрядов заставила полицейского на краю полумесяца поморщиться и отвести руку в сторону. Сквозь помехи прорезался голос: «…подтверждение: один погибший. Обрушение кирпичной кладки. Никто не может подтвердить, кому принадлежит здание. Конец связи».

Чувствуя, что леденеет от ужаса, Эндрю шагнул сквозь передний край зевак и двинулся к линии полицейских. Его трясло, словно через тело текло электричество. За кордоном на земле он видел какие-то голубые пластиковые панели, а с одной стороны – груду битого шифера. И там, возле нее, совершенно целые, словно на прикроватном столике миссис Бриггз, лежали очки в оранжевой оправе.

Полицейский уперся рукой в грудь Эндрю, требуя вернуться. От полицейского пахло кофе, а на щеке было родимое пятно. Он сердился, но потом вдруг перестал кричать. Он догадался. Он понял. Он пробовал задавать вопросы, но Эндрю, не в силах стоять, опустился на колени. На плечи ему легли руки. Послышались озабоченные голоса. Радиопомехи. Потом кто-то пытался поднять его на ноги…

Он снова сидел в душном пабе, а руки полицейского превратились в ладони Пегги, и чувствовал Эндрю себя так, словно вынырнул из-под воды, пробив поверхность, а Пегги говорила, что все хорошо, и крепко прижимала к себе, заглушая его рыдания. И хотя Эндрю никак не мог справиться со слезами и чувствовал, что на самом деле, наверное, все эти годы не переставал плакать, он постепенно начал ощущать покалывание в кончиках пальцев и понял, что наконец согрелся.