— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мойбольшой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мнеза родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благословиего, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так,дай я сложу тебе руку…

Но старушка, прежде чем Парфен успел взяться, подняла своюправую руку, сложила пальцы в три перста и три раза набожно перекрестила князя.Затем еще раз ласково и нежно кивнула ему головой.

— Ну, пойдем, Лев Николаевич, — сказал Парфен, — я только заэтим тебя и приводил…

Когда опять вышли на лестницу, он прибавил:

— Вот она ничего ведь не понимает, что говорят, и ничего непоняла моих слов, а тебя благословила; значит, сама пожелала… Ну, прощай, имне, и тебе пора.

И он отворил свою дверь.

— Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный тычеловек! — вскричал князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять.Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он нерешался; он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его обнимать.

— Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу! —невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг всё лицоего преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись.Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил:

— Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. ПомниРогожина!

И бросив князя, не глядя на него, поспешно вошел к себе изахлопнул за собою дверь.

Было уже поздно, почти половина третьего, и Епанчина князьне застал дома. Оставив карточку, он решился сходить в гостиницу Весы испросить там Колю; если же там нет его, — оставить ему записку. В Весах сказалиему, что Николай Ардалионович “вышли еще по утру-с, но, уходя, предуведомили,что если на случай придут кто их спрашивать, то чтоб известить, что они-с ктрем часам, может быть, и придут-с. Если же до половины четвертого их здесь неокажется, — значит в Павловск с поездом отправились, на дачу к генеральшеЕпанчиной-с, и уж там, значит, и откушают-с.” Князь сел дожидаться и кстатиспросил себе обедать.

К половине четвертого и даже к четырем часам Коля не явился.Князь вышел и направился машинально куда глаза глядят. В начале лета вПетербурге случаются иногда прелестные дни, — светлые, жаркие, тихие. Какнарочно, этот день был одним из таких редких дней. Несколько времени князьбродил без цели. Город ему был мало знаком. Он останавливался иногда наперекрестках улиц пред иными домами, на площадях, на мостах; однажды зашелотдохнуть в одну кондитерскую. Иногда с большим любопытством начиналвсматриваться в прохожих; но чаще всего не замечал ни прохожих, ни где именноон идет. Он был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое времячувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему хотелось быть одному иотдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища нималейшего выхода. Он с отвращением не хотел разрешать нахлынувших в его душу исердце вопросов. “Что же, разве я виноват во всем этом?” бормотал он про себя,почти не сознавая своих слов.

К шести часам очутился на дебаркадере Царскосельскойжелезной дороги! Уединение скоро стало ему невыносимо; новый порыв горячоохватил его сердце, и на мгновение ярким светом озарился мрак, в которомтосковала душа его. Он взял билет в Павловск и с нетерпением спешил уехать; ноуж конечно его что-то преследовало, и это была действительность, а не фантазия,как, может быть, он наклонен был думать. Почти уже (Садясь в вагон, он вдругбросил только-что взятый билет на пол и вышел обратно из воксала смущенный изадумчивый. Несколько времени спустя, на улице, он вдруг как бы что-топрипомнил, как бы что-то внезапно сообразил, очень странное, что-то уж долгоего беспокоившее. Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном занятии,уже давно продолжавшемся, но которого он всё не замечал до самой этой минуты:вот уже несколько часов, еще даже в Весах, кажется, даже и до Весов, он,нет-нет, и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя. И забудет, даженадолго, на полчаса, и вдруг опять оглянется с беспокойством и ищет кругом.

Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих порсовершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдругмелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: емувспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругомсебя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытствомразглядывал товар, выставленный в окне. Ему захотелось теперь непременнопроверить: действительно ли он стоял сейчас, может быть, всего пять минут назад,пред окном этой лавки, не померещилось ли ему, не смешал ли он чего? Существуетли в самом деле эта лавка и этот товар? Ведь он и в самом деле чувствует себясегодня в особенно болезненном настроении, почти в том же, какое бывало с нимпрежде при начале припадков его прежней болезни. Он знал, что в такоепредприпадочное время он бывает необыкновенно рассеян и часто даже смешиваетпредметы и лица, если глядит на них без особого, напряженного внимания. Но былаи особенная причина, почему ему уж так очень захотелось проверить, стоял ли онтогда перед лавкой: в числе вещей, разложенных напоказ в окне лавки, была однавещь, на которую он смотрел и которую даже оценил в шестьдесят копеек серебром,он помнил это, несмотря на всю свою рассеянность и тревогу. Следовательно, еслиэта лавка существует, и вещь эта действительно выставлена в числе товаров, то,стало быть, собственно для этой вещи и останавливался. Значит, эта вещьзаключала в себе такой сильный для него интерес, что привлекла его вниманиедаже в то самое время, когда он был в таком тяжелом смущении, только что выйдяиз воксала железной дороги. Он шел, почти в тоске смотря направо, и сердце егобилось от беспокойного нетерпения. Но вот эта лавка, он нашел ее наконец! Онуже был в пятистах шагах от нее, когда вздумал воротиться. Вот и этот предмет вшестьдесят копеек; “конечно, в шестьдесят копеек, не стоит больше!” подтвердилон теперь, и засмеялся. Но он засмеялся истерически; ему стало очень тяжело. Онясно вспомнил теперь, что именно тут, стоя пред этим окном, он вдруг обернулся,точно давеча, когда поймал на себе глаза Рогожина. Уверившись, что он не ошибся(в чем, впрочем, он и до проверки был совершенно уверен), он бросил лавку ипоскорее пошел от нее. Всё это надо скорее обдумать, непременно; теперь яснобыло, что ему не померещилось и в воксале, что с ним случилось непременночто-то действительное и непременно связанное со всем этим прежним егобеспокойством. Но какое-то внутреннее непобедимое отвращение опять пересилило:он не захотел ничего обдумывать, он не стал обдумывать; он задумался совсем одругом.

Он задумался между прочим о том, что в эпилептическомсостоянии его была одна степень почти пред самым припадком (если толькоприпадок приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления,мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывомнапрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почтиудесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялисьнеобыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как быумиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной,гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины. Но этимоменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды(никогда не более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секундабыла, конечно, невыносима. Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже вздоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии ипроблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и “высшего бытия”,не что иное как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, тоэто вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самомунизшему. И однако же он всё-таки дошел, наконец, до чрезвычайно парадоксальноговывода: “что же в том, что это болезнь?” решил он наконец, “какое до того дело,что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения,припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшейстепени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувствополноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшимсинтезом жизни?” Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными,хотя еще слишком слабыми. В том же, что это действительно “красота и молитва”,что это действительно “высший синтез жизни”, в этом он сомневаться не мог, да исомнений не мог допустить. Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этотмомент, как от хашиша, опиума или вина, унижающие рассудок и искажающие душу,ненормальные и несуществующие? Об этом он здраво мог судить по окончанииболезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только необыкновеннымусилением самосознания, — если бы надо было выразить это состояние однимсловом, — самосознания и в то же время самоощущения в высшей степенинепосредственного. Если в ту секунду, то-есть в самый последний сознательныймомент пред припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать тебе:“Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!” то, конечно, этот момент сам посебе и стоил всей жизни. Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он нестоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли пред ним ярким последствиемэтих “высочайших минут”. Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе,то-есть в его оценке этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, нодействительность ощущения всё-таки несколько смущала его. Что же в самом деледелать с действительностью? Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевалсказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, имвполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. “В этот момент, — какговорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этотмомент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что временибольше не будет. Вероятно, — прибавил он, улыбаясь, — это та же самая секунда,в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета,успевшего однако в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы”. Да, в Москвеони часто сходились с Рогожиным и говорили не об одном этом. “Рогожин давечасказал, что я был тогда ему братом; он это в первый раз сегодня сказал”,подумал князь про себя.