Он подумал об этом, сидя на скамье, под деревом, в ЛетнемСаду. Было около семи часов. Сад был пуст; что-то мрачное заволокло намгновение заходящее солнце. Было душно; похоже было на отдаленное предвещаниегрозы. В теперешнем его созерцательном состоянии была для него какая-топриманка. Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, иему это нравилось: ему все хотелось что-то забыть, настоящее, насущное, но припервом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал свою мрачную мысль,мысль, от которой ему так хотелось отвязаться. Он было вспомнил, что давечаговорил с половым в трактире за обедом об одном недавнем чрезвычайно странномубийстве, наделавшем шуму и разговоров. Но только что он вспомнил об этом, сним вдруг опять случилось что-то особенное.

Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдругоцепенили всю его волю. Он встал со скамьи и пошел из сада прямо наПетербургскую Сторону. Давеча, на набережной Невы, он попросил какого-топрохожего, чтобы показал ему через Неву Петербургскую Сторону. Ему показали, нотогда он не пошел туда. Да и во всяком случае нечего было сегодня ходить; онзнал это. Адрес он давно имел; он легко мог отыскать дом родственницы Лебедева;но он знал почти наверно, что не застанет ее дома. “Непременно уехала вПавловск, иначе бы Коля оставил что-нибудь в Весах, по условию”. Итак, если оншел теперь, то уж конечно не затем, чтоб ее видеть. Другое, мрачное,мучительное любопытство соблазняло его. Одна новая, внезапная идея пришла ему вголову…

Но для него уж слишком было довольно того, что он пошел изнал куда идет: минуту спустя, он опять уже шел, почти не замечая своей дороги.Обдумывать дальше “внезапную свою идею” ему тотчас же стало ужасно противно ипочти невозможно. Он с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во всё,что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было совстретившимся маленьким ребенком. Может быть, и эпилептическое состояние еговсё более и более усиливалось. Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотяи медленно. Начинался уже отдаленный гром. Становилось очень душно…

Почему-то ему всё припоминался теперь, как припоминаетсяиногда неотвязный и до глупости надоевший музыкальный мотив, племянникЛебедева, которого он давеча видел. Странно то, что он всё припоминался ему ввиде того убийцы, о котором давеча упомянул сам Лебедев, рекомендуя емуплемянника. Да, об этом убийце он читал еще очень недавно. Много читал и слышало таких вещах с тех пор, как въехал в Россию; он упорно следил за всем этим. Адавеча так даже слишком заинтересовался в разговоре с половым, именно об этомже убийстве Жемариных. Половой с ним согласился, он вспомнил это. Припомнил иполового; это был не глупый парень, солидный и осторожный, а “впрочем, ведь богего знает какой. Трудно в новой земле новых людей разгадывать”. В русскую душу,впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для негонового в эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Ночужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долгосходился с Рогожиным, близко сходились, “братски” сходились, — а знает ли онРогожина? А впрочем какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какоебезобразие! И какой же однако гадкий и вседовольный прыщик этот давешнийплемянник Лебедева? А впрочем что же я? (продолжалось мечтаться князю) Разве онубил эти существа, этих шесть человек? Я как будто смешиваю… как это странно! Уменя голова что-то кружится… А какое симпатичное, какое милое лицо у старшейдочери Лебедева, вот у той, которая стояла с ребенком, какое невинное, какоепочти детское выражение и какой почти детский смех! Странно, что он почти забылэто лицо и теперь только о нем вспомнил. Лебедев, топающий на них ногами,вероятно, их всех обожает. Но что всего вернее, как дважды два, это то, чтоЛебедев обожает и своего племянника!

А впрочем, что же он взялся их так окончательно судить, он,сегодня явившийся, что же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев жезадал ему сегодня задачу: ну ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал такогоЛебедева прежде? Лебедев и Дюбарри, — господи! Впрочем, если Рогожин убьет, топо крайней мере не так беспорядочно убьет. Хаоса этого не будет. По рисункузаказанный инструмент и шесть человек, положенных совершенно в бреду! Разве уРогожина по рисунку заказанный инструмент… у него… но… разве решено, чтоРогожин убьет?! — вздрогнул вдруг князь. “Не преступление ли, не низость ли смоей стороны так цинически-откровенно сделать такое предположение!” вскричалон, и краска стыда залила разом лицо его. Он был изумлен, он стоял, каквкопаный на дороге. Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешнийНиколаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в лицо о глазах, и крест Рогожина,который теперь на нем, и благословение его матери, к которой он же его сампривел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча,на лестнице, — и после этого всего поймать себя на беспрерывном искании чего-токругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость! И после всего этогоон идет теперь “с особенною целью”, с особою “внезапною идеей”! Отчаяние истрадание захватили всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад ксебе, в гостиницу; даже повернулся и пошел; но чрез минуту остановился, обдумали воротился опять по прежней дороге.

Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от дома;ведь не с прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с “особенною же идеей”!И как оно могло быть! Да, болезнь его возвращается, это несомненно; может быть,припадок с ним будет непременно сегодня. Чрез припадок и весь этот мрак, чрезприпадок и “идея”! Теперь мрак рассеян, демон прогнан, сомнений не существует,в его сердце радость! И — он так давно не видал ее, ему надо ее увидеть, и… да,он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку, и они бы пошливместе… Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину? Завтра он сам пойдет искажет Рогожину, что он ее видел; ведь летел же он сюда, как сказал давечаРогожин, чтобы только ее увидать! Может быть, он и застанет ее, ведь не наверноже она в Павловске!

Да, надо, чтобы теперь всё это было ясно поставлено, чтобывсе ясно читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений,как давеча отрекался Рогожин, и пусть всё это совершится свободно и… светло.Разве неспособен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не так, что в немнет состраданья, нет “никакой такой жалости”. Правда, он прибавил потом, что“твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви”, — но он на себя клевещет. Гм,Рогожин за книгой, — разве уж это не “жалость”, не начало “жалости”? Разве ужодно присутствие этой книги не доказывает, что он вполне сознает свои отношенияк ней? А рассказ его давеча? Нет, это поглубже одной только страстности. Иразве одну только страстность внушает ее лицо? Да и может ли даже это лицовнушать теперь страсть? Оно внушает страдание, оно захватывает всю душу, оно… ижгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг по сердцу князя.

Да, мучительное. Он вспомнил, как еще недавно он мучился,когда в первый раз он стал замечать в ней признаки безумия. Тогда он испыталпочти отчаяние. И как он мог оставить ее, когда она бежала тогда от него кРогожину? Ему самому следовало бы бежать за ней, а не ждать известий. Но…неужели Рогожин до сих пор не заметил в ней безумия? Гм… Рогожин видит во всемдругие причины, страстные причины! И какая безумная ревность! Что он хотелсказать давешним предположением своим? (Князь вдруг покраснел, и что-то какбудто дрогнуло в его сердце.)