и бысть в Москве великой шум трубнаго гудения два дни и две нощи непрестанно; и наши караульныя, немешкав нималаго часу, в полночь, от нас собрались, ушли. И тако неисповедимыми судьбами Божиими освободися царствующий град Москва от ига французкаго октября в 12 день. До зде из списка отца Тимофея Емельяновича».

Правдивость этого рассказа, наполненного множеством ярких реальных деталей, не может вызывать сомнений. Тем более, что «черная легенда» о Преображенском не выдерживает никакой критики. Она указывала на Пафнутия Леонтьева, Семена Кузмина и попечителя Ф. А. Гучкова как на главных руководителей в деле «государственной измены». Однако в актах Преображенского кладбища 1810—1812 гг., в подписях собора 1811 г. и во многих других важных документах нет никаких следов того, что в это время указанные лица играли какую-то роль в жизни кладбища: Пафнутий Леонтьев был совсем еще молодым человеком и служил головщиком, а Семен Кузмин вообще был простым певчим. Первый из них вскоре после окончания войны 1812 г. уехал к себе на родину в город Боровск, где основал тайный монастырь, отличавшийся строгой подвижнической жизнью, и впоследствии стал пользоваться огромным авторитетом среди федосеевцев, получив прозвание Пафнутия Боровского (в память святого). В 1854 г. во время следственного дела о мнимом сотрудничестве Преображенского кладбища с французами производивший следствие чиновник Безак совершенно случайно натолкнулся на сведения о существовании Боровского монастыря. В течение нескольких дней монастырь был полностью разгромлен, все насельники сосланы по этапу, а сам Пафнутий заключен в острог, где впоследствии скончался. Семен Кузмин стал наставником лишь в 1827 г., а главным настоятелем – в 1837-м, то есть через 25 лет после Отечественной войны! Что касается Федора Алексеевича Гучкова, то он в 1812 г. никакой известностью не пользовался и сколько-нибудь существенных капиталов еще не имел. Поэтому он просто не мог состоять в числе попечителей кладбища.

Относительно депутации преображенцев, якобы посланной к Наполеону с дарами, В. Г. Дружинин резонно замечает: «Посылка Наполеону тарелки с золотом, не говоря уже о посылке быка, представляется совершенно нелепой. Она настолько необычна, что несомненно была бы отмечена в записках очевидцев если не русских, то французов!»[145].

Что касается охраны Преображенского богадельного дома французскими войсками, то доподлинно известно, что и другие московские монастыри и богадельни также были охраняемы от грабежей как местного населения, так и французских мародеров (например, Голицынская богадельня, больницы Шереметевская и Лефортовская, Новодевичий монастырь). Возможно, Наполеон вообще запретил трогать госпиталя и богадельни.

Наконец, по поводу разграбления московских святынь Дружинин пишет: «Если бы они (преображенцы – К.К.) действительно участвовали в ограблении Кремлевских соборов, то у них оказались бы в изобилии и полностию мощи святых угодников, которые, по свидетельству очевидцев, валялись, выброшенные французами из рак, и были подобраны и положены на место лишь по возвращении причта церквей обратно в Москву… Известие о похищении Иерусалимской иконы Божией Матери преображенцами тоже не находит себе подтверждения: икона действительно была похищена, но не разыскана впоследствии. Известия о похищении иконы преображенцами из Сретенского монастыря тоже не подтверждается документами… Святыни подбирали все, и только впоследствии многие их возвращали. Все, по-видимому, валялось в полном беспорядке. Предполагать, что святынь не вернули одни преображенцы, вряд ли справедливо, так как впоследствии таких особенно чтимых и пропавших святынь у них найдено или отобрано не было»[146].

После окончания Отечественной войны 1812 г. вскрылись кое-какие поразительные факты о поведении новообрядческого духовенства на оккупированной территории. Так, могилевское и витебское духовенство настолько поверило рассказам о непринадлежности этих завоеванных французами земель к Российской империи, что епископ Могилевский Варлаам и сам принял присягу на верность Наполеону, и разослал через консисторию указ всем священникам своей епархии: приняв такую же присягу, поминать в церквях не императора Александра, а императора Наполеона. Присяга гласила: «Я, нижеподписавшийся, клянусь Всемогущим Богом в том, что установленному правительству, от его императорского величества французского императора и италийского короля Наполеона, имею быть верным и все веления его исполнять и дабы исполнены были – стараться буду…» Вслед за своим архиереем многие священники, служа литургию и молебны, вовсе не упоминали никого из русской императорской фамилии, но молились о здравии французского императора и италийского короля великого Наполеона. Ну, как тут не вспомнишь слова новообрядческого патриарха Питирима: «Я не знаю ни старой, ни новой веры, но что велят начальницы, то я готов творить и слушать их во всем»?..

В 1817 г. император Александр I потребовал, чтобы ему были предоставлены краткие, но точные сведения о всех московских монастырях и церквах и о поведении московского духовенства во время занятия города Наполеоном. Открылось обширное следствие. Так, например, выяснилось, что Наполеон захотел присутствовать на архиерейской службе в Успенском соборе Московского Кремля. А поскольку настоящего архиерея в Москве, как на беду, не оказалось, эту роль взялся для него «сыграть» один священник столичного Новинского монастыря. Облачившись в архиерейские одежды, этот священник отслужил для Наполеона литургию. А вот еще один случай: «Новоспасского монастыря в Москве настоятель архимандрит Амвросий Орнатский с братиею, по распоряжению начальства, перед вступлением в Москву наполеоновских полчищ, удалились из монастыря, остался в нем только один наместник старец Никодим с десятью монахами. Пришли в монастырь французы. Наместник, желая их умилостивить, предложил им угощение хлебом-солью»[147].

Однако Преображенка ни в одном следственном деле такого рода не фигурировала. Безусловно, если бы были хоть какие-то намеки на измену, то Преображенское кладбище подверглось преследованиям в первую очередь. В 1844—47 гг. за кладбищем велась тщательнейшая слежка. Здесь постоянно вертелся сыщик, обладавший какими-то феноменальными способностями и узнававший, о чем говорилось на самых тайных совещаниях федосеевцев. В 1850—54 гг. обширное следственное дело о кладбище вел чиновник Министерства внутренних дел статский советник Безак, имевший самые широкие полномочия и самым тщательным образом копавшийся в истории кладбища. Но ни первый, ни второй не открыли никакой измены. Тогда, видимо, повторилась история «Деяния на Мартина-еретика». Если преступления не было, то его надо было придумать, подкрепив сфабрикованной фальшивкой. Тем самым становится очевидным, что мы опять имеем дело с очередным «Деянием» или «Феогностовым требником», то есть с грубой фальсификацией истории с целью очернить и оклеветать старообрядцев.

Благословенная обитель

«В те дни оная святая обитель всеми благами, как духовными, так и вещественными, сильно гобзовала (изобиловала. – К. К.), и якоже вторыи Сион, во все страны святоотеческий закон рассылала»

Павел Любопытный

Роль Преображенского кладбища в истории русского староверия трудно преувеличить. Вообще, как отмечают исследователи, «вплоть до начала XX в. кладбища играли огромную роль в жизни старообрядческих общин. Это было связано с тем, что до 1883 г. им было запрещено строить церкви. Большинство существовавших молелен, появившихся главным образом при Екатерине II, возникли явочным порядком и в любой момент могли быть закрыты. Между тем прямого запрета на устройство кладбищ не существовало. В результате у старообрядцев именно кладбища (прежде всего Преображенское и Рогожское в Москве) стали конфессиональными центрами. При них основываются молитвенные дома и целые скиты-монастыри, богадельни, столовые, другие благотворительные учреждения, книгописные и иконописные мастерские. Вместе с тем, заупокойный обряд и кладбищенское благолепие были для старообрядцев принципиально важны. С кладбищем была связана и мирская сторона жизни старообрядческих общин. Сюда стекалась коммерческая информация со всех концов России, здесь предприниматель-старообрядец всегда мог найти себе приказчиков и рабочих из среды единоверцев или получить кредит из кладбищенского капитала»[148]. Недаром историк В. Ф. Нильский называл кладбища «твердынями старообрядчества».

На Преображенке проходили федосеевские соборы 1810, 1814, 1816, 1817 и последующих годов; отсюда распространялись письменные обращения «ко всем христианам»; Преображенский богослужебный устав стал образцом для подражания. Именно на Преображенском кладбище благословлялись наставники и с особыми ставлеными грамотами отправлялись во все уголки России.

После смерти И. А. Ковылина московской федосеевской общиной (а, по сути, и жизнью всего согласия) руководили следующие попечители: Ефим Иванович Грачев (1743—1814), Тимофей Ерофеевич Соколов (ум. в 1845 г.), председатель общины Григорий Клементьевич Горбунов (1836—1920). Наставниками после Ковылина были: Андрей Алексеевич (1725—1793),