Государь выехал в поле с большой и шумной свитой. Он был взолоченом терлике,[34] в котором его поджарая стать смотрелась особеннопривлекательно. Как никогда, Иван Васильевич сам напоминал хищную птицу, да ичувствовал он себя по-соколиному легко и свободно. В последние дни нестерпимощемило тоской сердце, а нынче как-то все отошло-отлетело: и незабываемая потеряАнастасии, и позорная неудача с польским сватовством, и мучительные Бомелиевыоткровения. Все забылось – осталось лишь это просторное поле, уже по-осеннемуприлёглое, с промельками желтизны в траве, посвист ветра в вышине, разноцветныерелки вдали, веселый людской гомон, нетерпеливая собачья разноголосица – данеподвижные птицы на «клетках» за плечами ловчих сокольников.

«Клетки» являли собой деревянные рамы, сделанные изнескольких нашестей. На этих нашестях сидели, нахохлившись под клобучками,прикрывавшими головы, соколы. На ноги птиц были надеты особые опутенки спродетыми сквозь них тоненькими ремешками-должиками. Должики привязывались кнашести и не давали птице спорхнуть. Движение ловчих сокольников сопровождалосьмелодичным перезвоном: ведь чтобы птица не могла утаиться в кустах с добычей, кее хвосту привязывали бубенчики. Эти самые бубенчики и наполняли стылый осеннийвоздух тем чудным перезвоном, который так радовал сердце царя.

Кроме того, соколы сидели на рукавицах у некоторых ловчих иохотников. На одну из таких птиц и косился беспрестанно Иван Васильевич сосмешанным чувством восхищения и досады. Именно эта досада, а вернее, зависть ибыла той ложкой дегтя, которая несколько портила ему наслаждение сегодняшнимднем. Птицей был белый кречет…

Кречетов царь полагал наилучшими из ловчих птиц. Постремительности, легкости полета и меткости броска с ними могли сравнитьсятолько ястребы, однако ястребы, как известно, сами бросаются на добычу, имитравят с руки, вдогон дичи, а кречетов надобно напускать. Именно это высокое,вдохновенное мастерство сокольего напуска и любил Иван Васильевич до сердечногостеснения, поэтому и предпочитал ястребам кречетов. Их отлавливали для царскойохоты на берегах Печоры, на скалах, подманивая птиц на голубиное сладкое мясо,а потом обучали охотиться. Зная любовь царя к кречетам, все прочие старалисьиметь у себя именно этих крупных, порою чуть ли не в аршин ростом, серых,пестрых, бурых или красноватых птиц. Реже всех попадались и дороже всехценились белые кречеты.

Вот на такого и косился сейчас царь.

Белого кречета, облаченного в шитый разноцветными шелками,серебром и золотом клобучок, а также в украшенные жемчугом нагрудник инахвостник, держал на рукавице сокольник недавно появившегося при дворе князяТемрюка Черкасского, сидевший на белом же скакуне и сам являвший собой зрелищене менее великолепное, чем редкостный кречет. Это был совсем еще мальчишка,юнец безусый, но до чего хорош, стервец! В нем не было мягкой, припухлойбабоватости всеобщего обольстителя Феденьки Басманова – черты юного лица,чудилось, проведены резцом по слоновой кости. Длинные, к вискам, скромнопотупленные глаза, брови вразлет от переносицы – но как же тонки и шелковисты этиброви, как нарядны круто загнутые ресницы, как нежно розовеет румянец на скулахи по-девичьи туги вишневые губы…

«Ай, пакость!» – передернул плечами Иван Васильевич, пытаясьвызвать в себе отвращение, однако отвращение не слушалось и не приходило. Глазатак и липли к лицу чудного отрока. И не он один бросал смущенно-восхищенныевзгляды на сокольника! Единственный сын Темрюка, Салтанкул, вообще ехал с этимюнцом стремя в стремя, более напоминая телохранителя при царственной особе, чемкняжича – рядом с ловчим.

«Небось любовники! – подумал Иван Васильевич, заметив, какСалтанкул жмется к сокольнику коленкою, – и удивился ревности, украдкойцапнувшей за сердце. – Тьфу! Глумцы, кощунники!»

Он смерил высокомерным взором красивое, хищное лицо молодогоТемрюковича – и с удивлением обнаружил некоторое сходство с нежным ликоммальчишки. «Может, ублюдок княжеский? Братец Салтанкула? Темрюк не отсылаетмальчишку от себя, Салтанкул любит его по-родственному, а для именитых гостейвыдают байстрюка за ловчего?»

Он повел вокруг прояснившимся взглядом. Время было начинатьохоту, а не думать о всяких глупостях!

Гости выжидательно смотрели на царя. Чьего сокола напустятпервым? Или всех сразу?

Иван Васильевич благосклонно улыбнулся Черкасскому:

– Ну что, Темрюк Айдарович, пускай своего красавца!

Обрадованный и донельзя польщенный таким предпочтением,князь поклонился царю, приложив руку к сердцу, но не ломая косматой шапки (ион, и вся его свита постоянно были, по их обычаю, с покрытыми головами), ичто-то быстро приказал красавчику-сокольнику. Иван Васильевич разобрал в этойскороговорке только одно известное ему кабардинское слово «намыс», то есть«честь». Ну, понятно, Темрюк гордится оказанной ему честью… не подозревая, чтозаслужил ее не он, а этот мальчишка! Тот сверкнул ответной улыбкой, привычнымдвижением распутал должик на ногах птицы и сдернул яркий клобучок.

На миг взоры всех охотников с равным, чистым восхищениемвпились в великолепного кречета, любуясь его сжатым с боков туловищем с оченьразвитой грудью, его крупной головой, откинутой назад, его сильно изогнутымкрепким клювом, который кончался острым крюком, его кривыми, острыми когтями,которые сейчас сильно вцепились в перчатку из мягкой кожи, облегающую кулаксокольника.

– Айда! – Мальчишка, «ставя вверх», вскинул тонкую, носильную руку так резко, что на какое-то мгновение всем почудилось, будто онвылетит из седла вслед за подброшенным кречетом, который стремительно взмыл, водно мгновение превратившись в маленькое, почти неразличимое пятнышко. Великий,поистине великий «верх»![35]

Царь свистнул – и тотчас началось…

– Уй! У-уй! У-у-уййй! – разноголосо заблажили псари, пускаякурцев.

Заливисто лая и размахивая пушистыми хвостами, борзыерасстелились по полю, опоясали рощицу, гоня затаившихся зайцев. Трещалитрещотки, били барабаны, гудели горны и свистели дудки. Шум стоял неимоверный!

И вот среди зелено-желтой травы мелькнула серая тень. Первыйзаяц! Все задрали головы – и увидели, как белый кречет камнем пал с небес, безпромаха, с первой же «ставки» закогтив русака.