Иван Васильевич, помнится, поднял ее на смех: царица належанке – это, воля ваша, как-то совсем уж… надо ж венценосцам хоть чем-то отпростолюдинов разниться! Так лежанку и не сладили.

Обойдя неловко согнувшегося под притолокой, да так изастывшего царя, лекарь стремительно приблизился к неподвижно лежащему женскомутелу, которое показалось ему каким-то особенно, по-змеиному длинным в этоматласном, зеленом, переливчатом одеянии. Нагнулся, ловя кончиками пальцевбиение крови в жилке за ухом и растягивая другой рукой удавку, охватившуюдлинную, тонкую шею. Удавка была свита из белых вышитых ширинок: тонкий шелк,годный для утирания нежных ланит, но слишком скользкий и мягкий, чтобы статьсерьезным орудием самоубийства.

Бомелий торопливо согнал с лица неосторожную ухмылку. Дажене расспрашивая боярынь, он мог бы сказать, что здесь произошло. Едва толькоцарица спрыгнула с лавочки (вон та валяется, опрокинутая), как завязанный наперекладине под потолком узел разошелся – и красавица грянулась оземь.Головенку, конечно, зашибла, и спина некоторое время поболит, однако она дажешею не ободрала петлей, не то чтобы навовсе удавиться.

Вопрос: в пылу ярости она схватила негодные к смертоубийствуполотенца, не сознавая, что делает, или это просто-напросто штукарство,[32]предназначенное для воздействия на царя? И чего же красавица добивается от негона сей раз? Вернее, в чем государь смог отказать своей не знающей отказа,молодой и до сумасшествия сладострастной жене?

Бомелий вторично спрятал в усах улыбку и сделал серьезное идаже озабоченное лицо. Поднял голову:

– Царица жива, однако без чувств. Подайте мне уксусу.

Из-за спин столпившихся боярынь вывернулась горничная девка,протянула скляницу. Бомелий заметил взбухший кроваво-красный рубец,перечеркнувший ее худую руку. По-нят-но… черкесская кровь кипит, бунтует!

Смочил бледные виски, в который раз подивившись изощреннойкрасоте этого точеного лица. Как у них, у магометан, зовутся прелестницы,против которых даже пророки не могут устоять? Пери? Да, пери, а еще – гурии.Нет уж, здесь лежит кто угодно, только не кроткая гурия. Скорее уж фурия.

Вот именно! Неистовая фурия!

Белые, напоминающие яблоневые лепестки веки царицы дрогнули.Приходит в себя? Или сочла, что уже можно прийти в себя? Кто их разберет, этихварварок!

Слегка раздулись ноздри точеного носа, приоткрылисьпобледневшие губы… и Бомелий от души пожелал, чтобы никто, кроме него, неуслышал шепотка, слетевшего с этих прелестных уст, ибо царица на гранибеспамятства призвала не богоданного супруга, даже не Аллаха своегозапрещенного, не черта помянула, в конце концов, а… брата.

– Салтанкул… Салтан…

Дьявольщина! Неужто и впрямь она без чувств и не соображает,что несет? И так уже не раз и не два достигал ушей Бомелия прелукавейшийшепоток о том, что любовь царицы к брату Салтанкулу, в святом крещении Михаилу,превосходит всякие разумные пределы. Что, если и до царя тоже дошли слухинехорошие?!

Иван Васильевич подался вперед и тяжело склонился над женой.Веки ее распахнулись, взгляд черных, живых, огненных очей скрестился с угрюмымвзглядом серых царевых глаз.

– Ладно, – проронил он чуть слышно. – Будет твой Салтанкулокольничим, черт с ним. Только, прошу тебя, не бери больше греха на душу,язычница! Плохо, видать, тебя нашей вере учили, если забыла, что засамоубийство в аду гореть будешь.

Бомелий сумел сдержать насмешливую дрожь бровей. Он самявлялся перекрестом, приняв православие, повинуясь царевой воле, лишь годназад, и понимал царицу, как никто другой. Душа не желает считаться с догматаминовой веры, хоть ты тресни. Впрочем, в том, что у царицы вообще есть душа,Бомелий как врач и как человек порою сомневался. Одно только тело у нее –совершенное, прекрасное, обольстительное, бесстыдное, ненасытное тело…

«Надо бы мне жениться, – вдруг с тоской подумал архиятерсовершенно по-русски. – Не дело так-то облизываться на чужое, тем паче – нагосударево!»

С трудом разогнав похотливые помыслы, Бомелий вернулсямыслями к царицыному поступку. Так вот, значит, из-за чего сыр-бор разгорелся!Государь отказался назначить Салтанкула-Михаила Темрюковича окольничим, то естьдаровать ему боярство. Ну, еще бы! Хоть и кичатся Черкасские, ведут-де они свойрод от кабардинского князя Инала, происходившего от султанов египетских, длярусских бояр родство это – тьфу на палочке. Многие из них могут исчислить своепроисхождение с времен поистине незапамятных, от самого Рюрика (и государь – вих числе), а сей Инал помер какую-то сотню лет назад, так что сам ТемрюкАйдаров, отец царицы, всего лишь правнук его. Это ли древность? Это лиродовитость? И вот вам, пожалуйста – царица для брата боярства требует! Носейчас видно – будет ему и боярство, и чин окольничего, и поместья, и жалованьеподобающее… небось даже та самая пресловутая лежанка в покоях взбалмошнойчеркешенки будет слажена!

– Все вон, – негромко бросил царь, и боярыни с боярышнямииспуганной стайкой выпорхнули из покоев, с явным наслаждением ловя прохладныйвоздух сеней.

Бомелий замешкался на пороге, следя, чтобы все ушли, никтоне затаился в укромном уголке, и увидел, как царь одной рукой грубо задираетодежды жены, а другой подтягивает к себе одну из плетей, кои во множестве былиразбросаны в ее покоях: витые из разноцветных ремешков, с самыми затейливымирукоятками, некоторые – с вплетенными в них свинчатками, некоторые – болеенапоминающие навязни,[33] а не плети. Еще Бомелий успел углядеть, как царица ссилой рванула на себе летник, сшитый наподобие черкесского бешмета и тугооблегающий ее стан, и обнажила грудь, потом услышал ее сладострастный, горловойсмешок – и поспешил захлопнуть дверь, как никогда остро ощущая необходимостьжениться… желательно прямо сейчас, сию минуту!

Итак, все ссоры царя с супругой оканчивались одинаково. Темже, с чего и началось их знакомство.

* * *

В тот сухой октябрьский день выехали на большую охоту. Царьлюбил охотиться под Коломенским, где зайцев водилось несчетно. Тамошняя псарнябыла необычайно многочисленна, но держали здесь не лютых кобелей-волкодавов,годных загрызть и медведя, не юрких лаек, а легконогих,пронзительно-стремительных курцев-борзых, пригодных к погоне за ошалелым отстраха косым. Любимым занятием царя было сочетать собачью гонку с соколинойохотой, а потому двор ловчих птиц в Коломенском был также многочислен и ухожен.