Алексей Федорович слабо улыбнулся. Васька был беззаветнопредан Курбскому и на все смотрел его глазами. Но только зачем защищать князяперед Адашевым? Уж кому-кому, а Алексею Федоровичу давно известны самые тайныенамерения Курбского. Эта проигранная битва – не что иное, как взятка. Да-да,хабар полякам и ливонцам за будущую безбедную жизнь в этой земле. Смазывает,уже смазывает пятки салом князь Андрей Михайлович, уже готовится покинуть Русь…Видимо, письмо Курлятева-Оболенского – последний сигнал Курбскому, послекоторого он незамедлительно отряхнет с ног своих прах отчизны. Ну что же,Адашев всегда считал его самым умным человеком в этой стране – не исключено,что Курбский единственный переживет опалу «избранных», а то и самого царя![30]А вот он сам…

Алексей Федорович мотнул головой, отгоняя смертную печаль.Да она ведь не муха докучная, разве ее отгонишь?

– Выпей хоть на дорогу, – уныло предложил, увидев, чтоШибанов направился к окну, намереваясь уйти тем же путем, каким пришел. Иправильно: вокруг одни государевы люди, надо беречься!

– Налей, – кивнул тот. – У меня баклага с собой есть, однакопуть еще дальний, пригодится. Да не надо романеи, хлебного налей, зеленого, онокрепче греет.

Алексей Федорович наполнил ему чарку, потом другую, подалкраюху хлеба и порядочный кус мяса, оставшийся от ужина. Хотел подогреть его накаминном огне, да Васька не велел, опасаясь, что запах жареного привлечеткаких-нибудь соглядатаев: в самом деле, с чего бы опальному воеводе жарить мясоглубокой ночью?

Шибанов словно бы только теперь вспомнил, как проголодался,и жадно ел, отрывая огромные куски, молотя их крепкими, белыми зубами, словножерновами.

Алексей Федорович, который, в довершение ко всем печалям ипростудам, уже второй месяц маялся зубной болью, смотрел – и тихо завидовалнесокрушимому здоровью своего ровесника. А больше всего завидовал тому, чтоВаська сейчас вылезет в окно и канет в этой стылой, непроглядной сырости, уйдетот неусыпного надзора царского – может быть, даже уйдет от судьбы… Хотя от нее,уверяют знающие люди, как раз и не уйдешь!

– Ну, что там царь? – спросил наконец, как о чем-то неважном,будто бы лишь для присловья. – Слышал, он в Польшу сватов засылал? Ответполучен, нет ли?

– Получен, – неразборчиво ответил Васька, громко жуя. –Умыли нашего милостивца, ой как умыли! Катерина-то Ягеллонка уже сговорена заИоанна, герцога финляндского, брата шведского короля. Да и на кой хрен, скажиты мне, сударь, Сигизмунду-Августу сестру отдавать за нашего Ивашку? СКатерининой рукой он запросто под себя подгребет всю Ливонию, как приданоекоролевны. Чай, польский король не больной, чтоб половину своей страны вот так,за здорово живешь, отдать Московии.

Алексей Федорович внутренне усмехнулся. «Московии», ишь ты!Сразу слышно, с чьего голоса поет Шибанов – воистину брат и второе «я» князяКурбского, в котором с каждым годом все крепче укореняется ненависть к царю, азначит, и ко всей Руси. Вот уже зовет ее Московией – на иноземный лад. Конечно,Курбский возьмет Ваську с собой, можно не сомневаться в этом! А что, если исамому отъехать в Польшу? Прямо вот сейчас выбраться в окошко и кануть в нети,оставив непрочитанным письмо Курлятева-Оболенского? Если не уйдешь от судьбы,то хоть от тяжелых вестей уйдешь!

Нет. Чудилось, на ноги его надеты тяжелые колодки. Нет… Этоне для него! Хотя бы потому, что он, как и брат Данила, до последнего мгновениябудет надеяться на тот самый счастливый поворот своей фортуны!

– Мне пора, – Василий с явным сожалением оглядел блюдо, накотором оставались только кости, обглоданные так, что и самому зубастому псу непоживиться. – Пора мне. Прощай, Алексей Федорович! Вряд ли еще свидимся, такчто… А может, со мной? А, сударь? С нами, с князем? Еще не поздно!

– Поздно, – покачал головой Адашев, и Васька Шибанов толькосейчас заметил, сколько седины в волосах, сколько морщин исчертило лицо этогочеловека, которому не исполнилось еще и тридцати двух лет. Он вспомнил точеное,красивое лицо Курбского – и вылез в окно, не оглянувшись больше на Адашева,думая только о том, что скоро, может быть даже завтра, будет рядом со своимкнязем.

Алексей Федорович вышвырнул Васькины обглодыши в темноту подокнами, потом затворил ставни и какое-то время еще постоял, прижимаясь лбом ксырому дереву. Он изо всех сил оттягивал миг, когда надо будет вернуться кстолу и прочесть наконец письмо Курлятева-Оболенского. В конце концов ему сталостыдно себя, и он сорвал печать со свитка. Развернул его, поднеся как можноближе к камину, и с усилием разглядывал корявые строчки, начертанныесобственноручно Дмитрием Ивановичем, потому что вести, изложенные здесь, он немог доверить никакому писцу.

Адашев прочел все это один раз, потом другой – словнонадеялся, что не разобрал что-то, не так понял. Швырнул письмо в камин и долгосмотрел, как его пожирает огонь.

Затем расстегнул черный суконный кафтан, нательную сорочку иснял с шеи маленький шелковый мешочек. На одном снурке он носил крест иладанки, на другом – этот мешочек. Его дала Адашеву Магдалена – в тот самыйдень, когда вернулась от царицы, которой отнесла серьги. Первый раз в жизни онувидел тогда свою верную подругу такой опечаленной… нет, даже опустошенной. Еечерные глаза ввалились еще глубже, черты заострились, словно в одночасьеМагдалена перенесла тяжелую болезнь; голос звучал чуть слышно.

– Думаешь, ничего не получится? – тревожно спросил АлексейФедорович.

– Получится, – прошелестела Магдалена. – Она умрет… нескоро, как я и обещала. Как бы от болезни. Но и мы умрем тоже.

– Все умрут! – передернул плечами Алексей Федорович, злясьна Магдалену, что напускает такого страху.

– Алексей, всё кончено, – сказала та безжизненным голосом. –Он узнает, он всё узнает!

– Как? – рявкнул Адашев. – Откуда?!

– Сие мне неведомо. Но ты еще вспомнишь эти слова.Вспомнишь!

На другое утро Магдалена перехватила Алексея Федоровичаперед тем, как он уходил, и зазвала в свою опочивальню. Он оглядывался состранным выражением. Много лет уже минуло с тех пор, как пробирался сюда, таясьот жены, чтобы по крупицам собрать то счастье, которым когда-то одаривала еголюбострастница Магдалена! Теперь, родив Алексею Федоровичу пятерых сыновей, онаутратила для него женскую привлекательность, но по-прежнему была ближе и дорожеего сонной, ленивой, вечно чем-то недовольной жены. Именно тем утром она и далаему шелковый, теперь уже потертый, а тогда блестящий новым шелком черныймешочек и сказала…