– Да. – Государь поднялся, постоял, набираясь сил, и зашагалк двери, деревянно выбрасывая ноги, но ступая вполне твердо и решительно. –Висковатый! Мы идем на царицыну половину. А ты пошли кого-нибудь в покои моегобрата, за княгиней Юлианией Дмитриевной. И пускай приведут старшую боярыню АннуПетровну Бельскую – если кто-то что-то знает, то лишь они.

Висковатый, карауливший в сенях под дверью, повиновалсябезмолвно, не задав ни единого вопроса, и Иван Васильевич понял, что егоподозрения были верны: умнейший дьяк обо всем этом знал заранее.

* * *

Ночи ноябрьские были студены – сыры и промозглы, вдобавокветрены. Да и днем ветры не щадили: выдували из всех закоулков каменногоюрьевского замка даже намек на тепло. Дрова без счета улетали в каминную трубу,а русской печки – настоящей, осадистой, надолго сберегающей жар, – здесь было иднем с огнем не сыскать. Поэтому Алексей Федорович постоянно чувствовал себяпростуженным, вечно зябнул – даже ночью, в постели, несмотря на то, чтонагребал поверх одеяла горы мехов и спал, словно зверь лесной, забившийся длясогрева в кучу осенних палых листьев. Да он и чувствовал себя лесным зверем –гонимым и обреченным… Брат Данила, который одно время делил с ним воеводство (апрямо сказать – ссылку!) в Дерпте, сиречь Юрьеве, сменившее феллинскую опалу,все еще уповал на Бога, то есть на лучшее, и, получив вызов из Москвы, умчалсяв столицу, лелея какие-то надежды на новый поворот судьбы Адашевых. АлексейФедорович простился с ним сдержанно, стараясь не остудить этой надежды, хотяумом прекрасно понимал ее нелепость.

Какой там поворот?! Колесница их судьбы безнадежно увязла вбедах, как некогда увязали в осенней грязи тяжелые «гуляй-городки», которыерусское войско волокло с собой в Казань…

До чего молоды они были тогда, до чего глупы, если верили,будто крепко держат в руках этого непостижимого человека, который теперьстиснул в своих руках их всех! Сильвестр уже умер в своем Кирилло-Белозерскомзаточении. Князь Курбский, правда, писал недавно Адашеву, будто Сильвестр передсмертью оказался уже на Соловках, но какая, в сущности, разница, где отдатьБогу душу? Тем более если на одре тебе только и остается, что считать ошибки ив тысячный раз осознавать простую истину: всякий, кто пробуждает в душе царявражду к кому-то и надеется взойти на дрожжах этой вражды, словно тесто наопаре, сам рано или поздно окажется в числе врагов его и будет уничтожен им.

Сильвестр уже умер. Имения Адашевых месяц назад отписаны нацаря, то есть некогда всесильный временщик имеет только то, что на нем, дакакую-то воинскую добычу в сундуках. Из них троих, «избранных», не тронут покаодин лишь Курбский. Его спасает то, что он почти не высовывает носа из Ливонии,спасает война, которая затягивается, принося уже более поражений, чем побед…Они предупреждали царя, что эта затея окажется опасной!

О Господи, да о чем они только не предупреждали царя, а онне внимал, не внимал! Беда в том, что и он предупреждал их неоднократно, а они,уверовав в свое избранничество, предпочитали не слышать отдаленных раскатов егогнева, все надеялись: пронесет, избудется. Теперь вряд ли… Не поможет нипрежняя дружба, ни многочисленные победы, которые принес ему Данила Адашев:прощаясь с братом, Алексей Федорович определенно чувствовал, что видит его впоследний раз. А его семья? Сыновья? Магдалена?

Сердце сжалось такой болью, что он больше не мог лежать вугретой норе: вскочил с просторной кровати под пыльным немецким пологом,суматошно засновал по опочивальне, но замер, уловив странный стук в ставни.Прошлой и позапрошлой ночью ему не давал спать скрип ветвей раскидистой липы –приказывал спилить ветки, да его, опального, теперь мало кто слушался, не точто прежде!

Нет, это не скрип, а стук. Похоже, будто горсть камешковброшена в ставень, и еще раз, еще…

Опасливо оглянувшись на дверь, Алексей Федорович подкрался кокну, припал ухом. Ого! Снова брошены камешки, такое впечатление, что прямо вголову угодили. Осторожно, стараясь не скрипнуть, вытащил тяжелый шкворень,приотворил створку, и сразу слезы вышибло на глазах порывом ветра. Моргая,уставился в сырую тьму, – и ноги у него подкосились, когда разглядел почтипротив окна человека, шатко угнездившегося на том самом липовом суке.

Отпрянул испуганно – но сдержал крик, уловив слабый шепот:

– Это я, Шибанов! Отвори окошко пошире, сударь!

Дрожащими руками Алексей Федорович помог перебраться черезподоконник насквозь промокшему ночному гостю, лицо которого было зачерненогрязью – нарочно, чтоб не белело в темноте. Однако он сразу узнал характерный,ястребиный нос Васьки Шибанова – молочного брата Андрея Михайловича Курбского инаиболее близкого к нему человека.

– Что с князем? – спросил дрожащим голосом, цепляя Шибановаза грудки.

Тот осторожно высвободился и, встряхнувшись, как большоймокрый пес, обдал Адашева брызгами.

– А что с ним такое? – спросил, подходя к камину иповорачиваясь к огню то одним боком, то другим, так что от сырой одежды сразупошел пар. – Я ничего не знаю, я из Москвы еду, но князь Дмитрий Ивановичничего мне особенного про Андрея Михайловича не говорил, только письмо для негопередал. И для тебя письмо…

Он вынул помятый свиток откуда-то глубоко, даже не из-запазухи, а как бы из подмышки.

Алексей Федорович смотрел на свиток словно завороженный, нобоялся протянуть к нему руку. Боялся принять все те неприятности, которые,конечно же, таило в себе послание Курлятева-Оболенского.

Неприятности! Если бы только неприятности! Он нутром чуял,что этого слова здесь будет мало, мало, мало…

Шибанов все еще стоял с протянутой рукой, и АлексейФедорович решился: выхватил письмо, но тотчас же бросил его на стол, решивпрочесть потом.

Васька угрюмо кивнул, словно поняв его настроение:

– Прости. Дела плохи.

– Совсем плохи? – не слыша своего голоса, спросил Адашев, иночной гость понурил голову:

– Совсем. Дмитрий Иванович отписал в подробностях, так чтопрочтешь. А мне, прости, недосуг, пора дальше ехать, к моему князю. Опасаюсь,как бы меня не опередили царевы посланные…

– Вон как далеко дело зашло? – мертвым голосом спросилАлексей Федорович. – Значит, и к Курбскому уже его руки тянутся…

– А что ты хочешь? – пожал плечами Шибанов. – В Москве навсех углах судачат, Андрей-де Михайлович Курбский с пятнадцатью тысячами войскане мог четырех тысяч ливонцев одолеть и был разбит. А кто-нибудь был там, притой битве? Кто-нибудь видел, каково… – Его голос сорвался.