современный мир, и делал все, что только мог, чтобы сдержать ее. Эта характеристика особенно неточна относительно экономического и технологического прогресса эпохи, который Бисмарк полностью приветствовал. Его собственные инвестиции, которыми хорошо управляли банкиры Ротшильд и Блейхредер, сделали Бисмарка богатым человеком и одним из крупнейших землевладельцев Германии{547}. С другой стороны, черты эпохи, которые он ненавидел больше всего, также были связаны с современным миром, — в особенности, нарастающие социальные ожидания социал-демократов, только дразнившие революции, цели которых превышали понимание обществом. В этом отношении, как считал Бисмарк, он жил в отсталую эпоху бегства от реальности.

Вспоминая приветствие короля Вильгельма в 1866 году после триумфа Германии в Шлезвиг-Гольштейне, Бисмарк пришел к мысли, которую считал мудростью веков. В то время король решил, что победой над Австрией Пруссия обязана только Бисмарку. Бисмарк считал, что, скорее, она навязана Провидением — он назвал это «уроком, который человек хорошо усваивает в этом деле [политики и войны]», то есть «человек может быть таким мудрым, как мудрецы этого мира, и, тем не менее, в любой точке оказаться в следующий момент идущим, как ребенок во тьме»{548}.

Столкнувшись с непредсказуемыми поворотами истории, философов и революционеров мечты об улучшении мира не соответствовали тому, что животная страсть и чистая сила могут сделать кровью и железом, если поставить реальную цель. Германия стала великой Империей во время Бисмарка не благодаря учениям Вольтера или Канта, или революциям 1789 и 1848 годов, а потому, что немцы творчески ответили на элементарные страдания, которым подверглись из-за своих врагов.

Часть IV

Немцы в современном мире

Глава 9

Последняя Империя

ОТ ВИЛЬГЕЛЬМА II ДО ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

Германия никогда не нуждалась в Бисмарке больше, чем после того, как его не стало. Тем не менее, когда старый канцлер подал в отставку, время ухода для него уже давно пришло. Он обладал неуравновешенным характером и в конце правления страдал паранойей. Правительство, которое он сам создал, вызывало у него отчаяние, и он даже задумывался о его свержении. Бисмарк оставил после себя сильные и хорошо закрепившиеся парламентские фракции католиков, социалистов и левых либералов. Среди них выделялись социал-демократы — наиболее сильная фракция. В его отсутствие они бросали вызов молодому императору Вильгельму II, который не обладал ни харизмой Бисмарка, ни его навыками и умениями создавать коалиции и не знал, как можно их перехитрить. Новый император также совсем не разбирался во внешней политике. У него росли амбиции, он желал продвигать Германию вперед на международной арене, но этот импульсивный внук королевы Виктории вопреки интуиции нацелился на британцев, от доверия и нейтралитета которых зависело как выживание Германии, так и равновесие сил в Европе.

РЕГРЕСС И ЭВОЛЮЦИЯ

Вначале Вильгельм казался монархом-мечтой любого либерала. Внешне это был «человек сорок восьмого года», преданный наследию Франкфуртского Национального Собрания. В начале своего царствования император был социально просвещенным. Он поддержал прогрессивное законодательство для работающих женщин и детей (меньшее количество часов, лучшие условия, увеличение пособий и новая процедура рассмотрения трудовых конфликтов), подверг критике направленные против социалистов законы Бисмарка, которые действовали с 1878 по 1890 год. Несмотря на неразвитую левую руку, поврежденную в результате родовой травмы, он был в полной мере немецким мужчиной: отцом шести сыновей и дочери, прусским милитаристом и страстным охотником. За громкими словами о политике и хвастовством скрывался добрый и мягкий в частной жизни человек и весьма сложная личность{549}.

Как и его предшественники на троне, Вильгельм считал себя императором из династии Гогенцоллернов по воле Божьей. Несентиментальное увольнение им Бисмарка дало ясно понять, что он также не будет и «тряпкой» социал-демократов. Он стал непосредственно участвовать в работе парламента и мог бросать ему вызов, фактически, когда желал этого. Таким образом, Вильгельм ослабил репрезентативное правительство и одновременно взял в свои руки большую власть, не будучи способным добиться консенсуса{550}.

Вильгельм хотел быть императором, канцлером и парламентом одновременно, точно того же хотели и политические партии, и карьеристы-бюрократы, выступавшие против его политики. Оппозиционные социал-демократы и леволибералы стремились определять законодательную повестку дня и командовать министрами императора — фактически они стремились к выборной монархии. В результате получился фракционный парламент, в котором каждая фракция хотела командовать, — это не в меньшей степени шаг назад в Средние века, чем заставляющий повиноваться себе и запугивающий других Вильгельм{551}. Рост как военного бюджета, так и волнений голосующих за либералов свидетельствовали о двух противоположных направлениях, в которых шло государство: центристское выбирал император, партикуляризм — правящие партии.

За сорок три года между объединением и началом Первой Мирвой войны население Германии выросло на 60 % — до шестидесяти восьми миллионов человек. Только у Соединенных Штатов Америки имелись большие производственные мощности. В те годы расширялись общегерманские ценности, росла уверенность немцев в себе, преодолевались социальные барьеры{552}. Несмотря на существующие препятствия для политического единства и колониальной экспансии, они считали, что их культура имеет глубокие исторические корни и важнейшую судьбу среди европейских государств. В 1890 году в школах и во время национальных праздников стал исполняться «Deutschland ber Alles» — межрегиональный гимн Германии, который подпитывал национальное самосознание{553}.

На смене столетий немцы гордились еще одной старой добродетелью, исторически синонимичной их нации: хорошим порядком. В 1590 году английский дипломат отправил английской королеве послание из Нюрнберга, в котором восхищался улицами города, отличавшимися от лондонских отсутствием навозных куч, а также тем, что потерявший кошелек, браслет или кольцо днем может ожидать, что их ему вернут к вечеру{554}. Несмотря на большую нищету и трудности, германский город конца девятнадцатого столетия стремился к подобному порядку. Современные историки видят в таком стремлении то, что постмодернистский французский философ Мишель Фуко назвал «обществом, уже страдающим раковой опухолью» —