ору, обливаюсь слезами и сгораю заживо.

— Никогда не оставлю. ВЫ мне очень нужны. Очень.

Агата удовлетворенно устраивается удобнее, и я чувствую, как она улыбается.

«Всё перечисленное является показанием для прерывания беременности» — эта железобетонная плита так и давит, разрывая изнутри, сворачивая в пружину внутренние органы. Я ору, тихо ору…

Она пока не знает, а я знаю, но буду молчать.

Мы так и лежим.

У меня есть лишь этот вечер и ночь, чтобы прочувствовать, осознать и принять. Пара счастливых часов, когда я знаю, что стану отцом, когда еще бьется сердце моего ребенка, потому что завтра утром…

42. Леон

Она лежит, отвернувшись к стене, укрытая клетчатым больничным одеялом без пододеяльника.

В палате полумрак и мерно капает система, рядом с которой печально примостился больничный горшок. Кроме Агаты сегодня здесь никого нет, постель ее соседки собрана, и всё это в купе выглядит душераздирающе.

За окном по-прежнему льет.

Точно также мое сердце обливается слезами.

Я принес цветы, но даже они не в силах скрасить удушающей атмосферы, которой пропитана эта комната.

Чего мне сейчас хочется, так это вытащить из ее венки иглу, завернуть в это больничное одеяло и утащить домой, чтобы они все отстали от нас, чтобы забыли про наше существование.

Прохожу в палату, укладываю на пустующую тумбочку букет и присаживаюсь к ней в ноги.

Агата медленно поворачивает голову и то ли затуманенным препаратами, то ли сонным взглядом вглядывается в меня.

— Доброе утро, — натянуто улыбаюсь и просовываю руку под одеяло. Обхватываю ее ледяные стопы, хочу их согреть.

Маленькая моя.

Как ж так, родная, как же так?

На спинке кровати висят ее носочки. Беру их и надеваю на холодные ножки, сжимаю.

— Доброе, — шепчет, пытаясь вымученно улыбнуться в ответ, — сколько времени? Я задремала.

— Одиннадцать.

— Это мне? — замечает цветы на тумбе. — Красивые.

Агата облокачивается на спинку кровати, подложив под затылок подушку, протягивает свободную от системы руку мне, и я некрепко ее сжимаю.

Ладонь такая же ледяная, как ее ножки, и мне самому становится невыносимо холодно от понимания, о чем нам предстоит говорить.

Я не спал этой ночью совсем.

До полуночи забрасывал Агату сообщениями с клятвами, признаниями, обещаниями и пошлыми шутками. Я хотел отвлечь ее, да и хотелось забыться самому и представить, что всё у нас хорошо и правильно.

А после полуночи я думал.

Думал, насколько несправедлива и жестока жизнь. Она играет с человеческими судьбами в рулетку, и решать не тебе, достоин ли ты ее прожить счастливо или обречен на страдания и муки.

Мне хотелось кричать, — почему МЫ?

Почему с НАМИ?

Когда и где мы нагрешили?

До утра я проторчал на всевозможных сайтах, выискивая информацию.

И знаете что?

Такие осложнения при беременности, как у Агаты, возникают в 3 % случаев.

Три гребаных процента!

И, сука, мы в них попали.

Потом я пытался найти частные клиники, где бы, возможно, нам помогли, а потом вспоминал всё, о чем говорила врач.

Ведь у Агаты не болезнь. Не болезнь.

Это ее организм не принимает моего ребенка… нашего ребенка.

Мне хотелось разгромить квартиру и, если бы я ее не снимал, клянусь, я бы так и сделал.

Как? Ну как так?

Я не верил и не верю.

До сих пор…

Человеку всегда кажется, что с ним никогда не случится ничего плохого, это где-то рядом, с кем-то, но не с тобой.

Не с нами…

«Всё перечисленное является показанием для прерывания беременности» …

Я затыкал уши руками, накрывался подушкой, орал и стискивал челюсти, чтобы не слышать этих слов, преследуемых меня в голове. Я убегал от них, но они словно смертельный вирус доставали меня отовсюду.

Как же я в такие моменты ненавидел ЕЁ.

НЕНАВИДЕЛ…

ЗА ТО, ЧТО ЛИШИЛА МЕНЯ ВРЕМЕНИ ПРОЧУВСТВОВАТЬ, ОСМЫСЛИТЬ, ПРИНЯТЬ… ОНА ОСТАВИЛА ДЛЯ МЕНЯ ВСЕГО ОДНУ НОЧЬ: СКУПУЮ, СТРАШНУЮ НОЧЬ.

А потом я ненавидел себя, когда вспоминал ее лишенное жизни лицо, на котором кроме потухших огромных глаз ничего не осталось. Это из-за меня, это я виноват.

Прерывание беременности, прерывание жизни… маленькой жизни моего ребенка…

— Леон, тебе плохо? — чувствую, как напрягается Агата, и открываю глаза.

Плохо.

Мне так плохо, что все внутри в тугую пружину сворачивается.

— Я в порядке, просто не спал всю ночь.

Агата виновато опускает глаза и переводит свое внимание на капельницу, в которой монотонно капает лекарство. Она похожа на песочные часы и именно так утекает время. Наше с Агатой время.

— Ты прости меня, — лопочет.

— Агат…

— Не перебивай! Правда, Леон. Я виновата перед тобой. Очень.

Да, ты отняла у нас время.

Я хочу ее успокоить и сказать, что ни в чем не виню, но меня прерывает стук в дверь.

Это палач…

У меня обрывается сердечная мышца, и мое сердце разбивается на осколки…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍***

— Наталья Игоревна? — Агата приподнимает голову и рассматривает вошедших врача и медсестру.

— Добрый день, — здороваюсь с медперсоналом и встаю с кровати, перемещаясь на соседний стул.

Ни в одном месте он не добрый.

Наталья Игоревна присаживается на край соседней кровати и складывает руки на груди, ожидая, когда медсестра отключит систему.

Я мысленно прошу ее делать это медленнее, потому что хочу отстрочить смертельный разговор, после которого наша жизнь перестанет быть прежней.

Но медсестре безразлично, что в это момент решается судьба моего нерожденного ребенка, и она поспешно укатывает металлический обшарпанный штатив из палаты.

Закрывается дверь, и мое горло начинает сдавливать ошейник с шипами.

— Как самочувствие, Агата?

Она издевается?