— Катетер, — разве не видно?

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь на звонки и сообщения? — Леон злится. Его нижняя челюсть ходит ходуном, а глаза пристально сощурены, пытаясь найти ответы в моем бледном лице. — Ты болеешь?

Болею.

Генной Игнатовской болезнью.

— Уже выздоравливаю. Всё? — мне так тяжко и дурно, что хочется поскорее убраться домой и встать под прохладный душ.

— Чем ты болеешь? Что происходит, Агата? — заглядывает беспокойно в глаза.

Леон по-настоящему нервничает, я знаю. Я каждую эмоцию его знаю.

— Ничего. Ты зачем приехал?

— Ничего? Ты себя в зеркало видела? Скажи мне сейчас же, что происходит, иначе я буду звонить твоим родителям.

О, нет, нет!

Не нужно впутывать сюда еще и моих родителей.

— Не смей, — шиплю ему, потому что орать у меня нет сил.

— Ты совсем крышей поехала? Агата, я последний раз спрашиваю, что, твою мать, происходит? — орет Игнатов так, что на втором этаже в окне появляется голова главной сплетницы района.

— Чш-ш, хватит орать, — озираюсь по сторонам и пытаюсь заткнуть Игнатова. — Я лежу на дневном стационаре, меня лечат, все нормально. Доволен?

Вижу, как зеленеет лицо бывшего мужа, а рука, до сих пор удерживающая мой локоть, холодеет.

— Чем ты болеешь? Что тебе лечат? Ты… — Леон замолкает, бросает мою руку и закрывает лицо ладонью.

Что?

Что он там надумал?

— Я не онкобольная, если ты об этом, — выпаливаю я и сама ужасаюсь.

Ну, вообще, со стороны я, наверное, так и выгляжу. Ничего удивительного.

Леон громко выдыхает и уводит взгляд в сторону. Дышит часто и громко, растирая грудную клетку ладонью.

Ему как будто не хватает воздуха.

И мне не хватает.

— Чем ты болеешь? У меня много знакомых, может, нужен врач хороший или клиника, давай я…

— Леон, у меня хороший врач и клиника. Со мной все в порядке. Успокойся, — успокаиваю то ли его, то ли себя.

Я надеюсь, что со мной все в порядке, потому что по факту мне смертельно отвратно.

— С тобой ни черта не в порядке. Я смотреть на тебя не могу. Что ты от меня скрываешь, Агата?

— Так и не смотри, — грубо выдаю я. — Тебе есть, кем любоваться, — капризничаю.

— О чем ты говоришь? — хмурит брови и наклоняется прямо к лицу. Берет его ласково в ладони и приподнимает так, чтобы смотрела точно в глаза.

Беспорядочно шарит взглядом, поглаживает большими пальцами мои острые скулы, а я обижено закусываю губу.

Ну же, догадайся…

Я не хочу говорить, я, вроде как, обижена.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Была.

А сейчас снова плавлюсь в его руках, возможно, которыми обнимал свою секретаршу.

Но я ничего не могу с собой поделать.

Мне так хорошо, что я сама сокращаю расстояние между нами и обнимаю Леона за плечи, жмусь к нему, жалуюсь… Я хочу разделить с ним мою боль и переживания, с которыми справлялась всё это время сама.

Я ни черта не сильная.

Мне сейчас по боку на Алину, на их отношения, да и на самого Игнатова мне тоже плевать. Просто мне хорошо, я в защите его рук, которые крепко меня сжимают в ответ.

У меня хрустят ребра и тянет живот, но всё это кажется такой мелочью по сравнению с этим манящим чувством защищенности.

Нужно сказать…

Но между нашими лицами — ни миллиметра.

Закрываю глаза и трепещу под его горячими поцелуями…

Глаза, лоб, переносица, щеки и подбородок …

Мелкие, частые, словно микроукалывания…

Облизывает мои губы, отстраняется и смотрит…

Снова припадает и настойчиво терзает…

Отпускает…

Бережно ласкает их, гладит…

Не отвечаю…

Пусть всё сам…

— Маленькая моя, любимая, — шепчет Игнатов, словно котенок, тыкаясь в лицо, куда попадет, — скучаю, места себе не нахожу, — хватает мою руку с катетером и прижимает к груди туда, где отбойным молотком надрывается Леоновское сердце. — Здесь болит, давно болит, — утыкается свои лбом в мой и дышит быстро-быстро, горячо-горячо.

И у меня болит….

Мне нечем плакать, но моя душа кричит и стонет…

— Чем ты питаешься? Худенькая совсем. Пойдем я тебя накормлю? А давай я для нас что-нибудь приготовлю? Солнечная моя, Богиня моя, красавица, — снова судорожно зацеловывает мое лицо, не давая подумать, не разрешая ответить. — Глупые, какие мы с тобой глупые. Столько ошибок, — сжимает сильнее, раскачивая наши тела из стороны в сторону, — я тебе пирожные твои любимые привез. Трубочки белковые, хочешь?

Белковые трубочки?

Хочу.

Леон отстраняется, резко оставив меня одну, и скрывается в салоне машины.

Я так и молчу, не произнеся ни слова.

Во мне снова что-то ломается.

Преграда? Стена? Что?

Игнатов возвращается с фирменным пакетом кондитерской и протягивает его мне, попутно ныряя в карман джинсов, извлекая орущий крякающей уткой телефон.

Всматривается в него, хмурится, смотрит на меня и сомневается: то ли ответить звонящему, то ли проигнорировать.

Его взгляд мечется от меня к телефону, и Леон, извиняющимся выражением лица, просит подождать:

— Это Кудымов, инвестор, я тебе рассказывал. Одну минуту, Агат. Это важно.

Игнатов отвечает на вызов и отходит в сторону.

Это важно…

А я?

А мы?

Смотрю на бывшего мужа, скрывающегося в салоне авто. Он активно жестикулирует своему собеседнику и выворачивает файл с документами.

«Леон Борисович очень занят»…

Прижимаю пакет к груди и иду домой.

Не разуваясь, стекаю по стене спиной и сажусь прямо на пол. Подтягиваю пакет с пирожными, достаю сразу два.

В меня ничего не лезет. Меня от всего тошнит. Я не помню, когда в последний раз нормально питалась, но я остервенело засовываю в рот эти трубочки, жую, давлюсь, сглатываю…

Меня тошнит и мне плохо…

Но я все равно их