ем, размазывая по щекам слезы разочарования и обиды…

39. Агата

Игнатов: Где тебя черт носит? Если не ответишь, буду пытать Сашку, а ей нельзя нервничать

Стою у окна, сжимаю в руках телефон и вглядываюсь в серое хмурое небо. Его затянуло непроглядной дымкой и. кажется, этот ливень не закончится никогда. Вторые сутки льет как из ведра.

Погода бушует и навевает уныние и тревогу, аналогичную моему состоянию…

Я четвертый день нахожусь в гинекологическом отделении клинической областной больницы, и четвертый день прощаюсь с жизнью.

Четыре дня назад, прямо на следующий день после несостоявшегося разговора с Леоном, во время капельницы у меня упало давление, как сказали врачи, до критического уровня. Непрекращающаяся рвота, тремор рук, адское головокружение и повышении температуры тела — теперь я знаю, что такое предсмертные муки.

На скорой из клиники меня экстренно транспортировали сюда, в отделение гинекологии.

За четыре дня — это первый раз, когда я встала сама и дошла до санузла.

Четыре дня я лежала тухлым овощем с синими венами, капельницами и больничной уткой. Мой телефон умер с голоду еще три дня назад, и только сейчас мне удалось его подкормить до десяти процентов.

Но теперь я хотя бы буду знать, что, если скончаюсь, по мне будут скорбеть, потому что за три дня мне не позвонил только Президент Намибии.

Я смотрю на оглушающую канонаду из непрочитанных сообщений, сокрушительно разбивающую мой мобильный и мою, и так раненую, нервную систему, но читаю лишь последние — его:

Игнатов: Когда найду — придушу

Игнатов: Хана тебе…

Игнатов: Мне начинать обзванивать морги? Хотя тебя даже там не вытерпят

Игнатов: Убью

Игнатов: Я позвонил твоим родителям

Игнатов: Маленькая моя, ну прости меня. Ответь, пожалуйста. Я схожу с ума

Игнатов: Ненавижу тебя, дрянь, пошла ты, знаешь куда?

Игнатов: Я тебя люблю, прости меня? Очень, очень люблю. Только ответь. Всё сделаю, что хочешь. Если хочешь, чтобы отстал, я сделаю, только включи телефон и объявись.

Игнатов: Ну и зараза ты, Игнатова

Игнатов: написал заявление в полицию

Держусь за подоконник. Меня шатает и адски тошнит.

Меня постоянно тошнит и, мне кажется, что моя беременность — это не дар Божий, а наказание Господне. Из меня словно все силы выпили. Мне даже водить глазами по строчкам сообщений больно.

Но нужно ответить.

Деление зарядки вновь на нуле, и мне хватает энергии только на то, чтобы написать ему сообщение:

Лежу в Александровской больнице, в гинекологии

Убираю дохлый телефон в карман чьего-то халата и шаркаю в палату, еле передвигая ногами.

Вчера двоих выписали, и нас осталось двое: я и девочка после операции.

Ее тоже скоро выпишут.

Она все время молчит, искоса поглядывая в мою сторону. Ей девятнадцать, и она знает, что я беременна.

Вероятно, глядя на меня, у нее разовьется психологическая травма.

Да, детки тяжело даются…

Прохожу мимо сколотого висящего зеркала и отчаянно не смотрю в него.

Я знаю, что в нем увижу — ходячий труп, внутри которого каким-то невероятным образом еще бьются два крохотных сердечка.

Я хочу выжить… Вместе с горошинами…

40. Леон

Я уверен, что насобирал хренову тучу штрафов. Я нарушил всё, что можно, и сам удивлен, что еще никуда не влепился.

Рву движок машины и волосы на себе.

Я чувствовал, видел, что с ней что-то не так, так почему ничего не предпринял?

Наивно положился на ее совесть?

Ну какой же я тупоголовый…

Что с ней? Почему ее положили? Почему в гинекологию?

И молчит ведь, засранка.

И Рыжая тоже хороша… сколько раз пытался добиться от нее хоть какой-то информации, нет же, женская, твою мать, солидарность.

Найти отделение гинекологии оказалось не сложно.

Че моя-то здесь забыла?

— Здравствуйте. Игнатова Агата здесь лежит? — на посту сидит молоденькая девчонка-медсестричка, опустив голову в гору медицинских карт.

— Добрый день. Сейчас уточню, — листает длинный журнал с пожелтевшими листами, кажется, еще советского времени, расчерченный карандашом под линейку, — да, в девятой палате.

— Можно мне к ней?

Девушка смотрит на настенные часы, а потом извиняющимся взглядом на меня:

— Время посещения уже закончилось, извините. Приходите завтра с 11 до 4.

На часах 16.15, какого черта?

— Девушка, мне срочно нужно увидеться с женой, давайте договоримся? — пока еще умоляюще вглядываюсь в ее полудетское лицо.

Девчонка жмется, прикусывает губы и отрицательно качает головой.

— Меня поругают, — опускает виновато голову.

Да что ж такое!

— Девушка, милая, я не долго. Или можете ее позвать сюда на пост?

— Я попробую. Извините, напомните еще раз фамилию вашей жены?

— Игнатова. Агата Игнатова.

— Добрый день. Вы к Игнатовой? Муж?

Оборачиваюсь на голос за спиной и вижу женщину в белом халате, пронзительно рассматривающую меня под микроскопом.

— Добрый, — киваю, — муж.

— Вот вы-то мне и нужны. Четыре дня вас караулю, — звучит, как обвинение, и я отчетливо слышу в ее голосе отзвуки пренебрежения и осуждения. Да что происходит — то? — Мы можем с вами поговорить? — киваю. — Тогда пройдемте со мной в кабинет, — указывает вперёд по коридору женщина, а у меня холодеет все внутри.

«Пройдемте со мной…», — так всегда начинается фраза, которая не предвещает ничего хорошего, кто бы ее ни сказал: будь то сотрудник правоохранительных органов или вот, как сейчас, врач с задумчивым и серьезным выражением лица.

Мне не нравится всё это.

Да я, черт возьми, боюсь. Откровенно боюсь услышать то, что перевернет мою жизнь, ведь близких родственников просто так в кабинет врача не вызывают.

— Присаживайтесь, — бросает взгляд на стул и садится напротив, — меня зовут Наталья Игоревна. Я лечащий врач вашей супруги.

Делаю