Больше месяца моя жена скрывала от меня беременность.

Я настолько ужасен, противен, ненавистен, что можно утаивать от меня моего ребенка?

— Почему не сказала?

Молчит.

Мягко массирует кожу голову и, если бы не вся эта драма, я бы замурлыкал, как кот.

— Сначала боялась. Потом обижалась, злилась, ну а дальше… вот.

— Чего боялась? — ну что за ерунду она несет?

Вздыхает.

— Боялась говорить, боялась увидеть разочарование в твоих глазах, боялась, что не нужны тебе, боялась навязываться.

— Дурочка моя маленькая, — ругаю.

— Я тебе звонила. Хотела рассказать, но ты не взял трубку.

Поднимаю голову и пытаюсь прочитать в ее лице сказанное.

Не было такого!

Звонил всегда я, а трубку из нас двоих не брала только она. Какого черта?

— Алина взяла трубку и сказала, что ты перезвонишь, — слышу обиду в ее голосе.

— Алина? Ничего не понимаю. У меня нет твоих звонков, я бы обязательно перезвонил, — звучит как оправдание, но это действительно так.

— В тот день, когда я тебе написала, что у меня все хорошо. Ты был в Питере.

Усиленно привожу в движение свои заржавевшие шестерёнки и думаю. В Санкт-Петербурге был единственный момент, когда у меня сел телефон, и я попросил Алину поставить его на зарядку.

Всю поездку она меня несказанно раздражала и, если бы не пакет документов, которые готовила для Кудымова она, я бы ни за что не потащил ее с собой в Питер. Но очень скоро я вернул ее обратно, а сам остался еще на пару дней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так это Алина, выходит, подсуетилась?

— А потом она приходила ко мне.

В смысле?

— Алина? — я чувствую, как мои глаза выскочили из орбит. — Зачем? — я сейчас вообще не вдупляю.

— Просила отпустить тебя, обещала сделать счастливым, — болезненно усмехается и обводит контур моего лицо холодными пальчиками.

Что еще за новости?

Какого хрена?

— Агат, я разберусь, — встаю, потому что затекли ноги, и усаживаюсь рядом. Злюсь на себя, на все глупые ситуации, что разделяли нас колючей проволокой, — между нами ничего нет, я не врал и не вру тебе. Ты мне веришь?

Я в шоке от инициативы Алины.

Что за игры она ведет за моей спиной? Когда она в моих действиях успела разглядеть, что мы — вместе и у нас есть какое-то будущее?

Какой же я придурок, мама дорогая.

Вот так Алина.

Правильно говорят: бойтесь мило краснеющих скромняшек и тихонь, ведь именно они, как правило, оказываются самыми коварными хищницами.

— Не знаю, — пожимает плечами, — у меня нет сил в этом разбираться.

Маленькая моя. Измученная.

— Зачем в четверг убежала? Я просил минуту подождать. Опять обиделась?

— Обиделась, — обреченно вздыхает, — потому что в очередной раз ты выбрал работу.

Да что ж, твою мать, происходит?

Хватаюсь за волосы и начинаю ходить по палате, точно свихнувшийся заключенный в одноместной камере.

— Я не выбирал эту чертову работу, Агата! Я никогда не ставил вас в один ряд, как ты до сих пор этого не поняла? Ты — семья, понимаешь? — снова усаживаюсь в ее ногах. Пусть видит, что я всегда был для нее ножным ковриком, — всё, что я делал и делаю, — для тебя, понимаешь? Вспомни, с кем ты познакомилась там, в библиотеке? С нищим пацаном, детство которого прошло в комнате 5 кв. м со старшим братом на двоих, уличным деревянным туалетом с мухами и непередаваемой вонью, кроссовками «на вырост», несколько раз прошитые капроновыми нитками, джинсами после старшего брата и мороженым с газировкой исключительно в День Военно-Морского флота, — по ее лицу медленно стекают слезы, а я собираю их все до одной, нежно утирая худенькое личико. — Я хотел положить к твоим ногам весь мир. Я пахал, как проклятый, чтобы моя Богиня, которую я забрал с уютного Олимпа, ни в чем не нуждалась, — ее всхлипы становятся частыми и горькими, а я смотрю на нее снизу вверх. Я до сих пор у ее ног, она — моя земля и мой дом.

Агата тянет меня за руку и укладывает на свою подушку, пристраивая свою голову на моей груди.

Мое сердце подстраивается под ее дыхание, и теперь они звучат в унисон.

Глажу ее по волосам, успокаиваю.

— Леон?

— Ммм?

— Я беременна, — даже сквозь рубашку чувствую ее горячее дыхание. Поглаживает мою грудь, а я ловлю ее ручку и целую запястье.

Не так я хотел услышать эти слова.

Не здесь.

Не тогда, когда знаю, что завтра может не наступить.

Что нужно сделать? Сказать: «Поздравляю!», когда жизни моих ребенка и жены под угрозой?

Улыбаться, когда в душе глубоководное озеро слез?

Кричать от счастья, когда в твоей семье горе?

Что, твою мать, мне нужно делать???

— У нас получилось, Леон, представляешь?

— Получилось, — сжимаю челюсти, чтобы не застонать.

Неправильно все получилось.

Прости меня.

Должно быть, она ждет от меня позитивных проявлений эмоций, подбадривающих слов и признаний, а не вот этих скупых, натянутых за уши, односложных ответов.

Но я не могу.

Не могу, когда знаю, что завтра всего этого не будет.

Я обижаю ее? Делаю еще больнее?

Мне мучительно невыносимо от себя самого, тошно и мерзко от того, что не могу сграбастать в крепкие объятия любимого человека, кружить и ловить ее улыбки и смех, кричать о том, как я счастлив и благодарить за ребенка.

Ненавижу себя за это.

Прости меня, родная… Прости…

— Ты нас не оставишь? Мы нужны тебе? — не поднимая головы, спрашивает Агата.

Зажмуриваюсь. Крепко-крепко.

И не дышу, потому что боюсь, что она поймет по дыханию.

«Ты НАС не оставишь?»

НАС…

С хрена ли мужики не плачут?

Плачут, еще как плачут. Я внутри себя