“Я всегда в это верил и очень рад, что вы и ваше сравнительно молодое покоение понимаете значение XX съезда и той политики, которую я начал проводить в жизнь, — ответил Хрущев. — И мне очень приятно, что вы не забываете обо мне в дни моего заката”.

Карпинский, как и все остальные, очень скоро понял, что никаких реформ Брежнев проводить не сбирается. Напротив, набирал обороты неосталинизм. Однажды, ужиная с Евтушенко и Лацисом, Карпинский начал размышлять вслух о том, что происходило с его поколением, с его образом мыслей. “Мы пришли вот к чему: когда человек философски образован и имеет определенный культурный багаж, он начинает осознавать истинные свойства реальности. Я называю это совестью интеллекта. Это не естественная, врожденная совесть, а совесть, которая заставляет тебя подходить к реальности с позиций морали. Если ты понимаешь, что наше общество с головы до ног в крови, что оно движется к гибели, что система античеловечна, то твоя совесть не может оставаться безучастной. Я никогда не рисковал, я не хотел этого. Делать те или иные вещи меня принуждала совесть. И, повинуясь ей, я никогда не мог предвидеть дурных последствий. Каждый раз я думал — пронесет. Но не пронесло ни разу”.

Первую вылазку в страшный мир “полудиссидентства” Карпинский совершил в 1967 году. Окончилась она катастрофой. Вместе со своим другом из “Правды” Федором Бурлацким Карпинский написал статью для “Комсомольской правды”, где призвал — намеками и эвфемизмами — ослабить цензурный гнет в театре. Теперь, много лет спустя, Карпинский считал, что статья была “с изрядной гнильцой”, особенно солипсистский аргумент о том, что антисоветский дух можно изгнать из театра, если решать судьбу спектакля будут зрители, а не цензоры. В таком случае, писали авторы, у драматургов не будет права обвинять в чем-то правительство, пропадет источник недовольства и предмет жалоб. Но в статье “На пути к премьере” содержалась одна без обиняков выраженная мысль, которая вызвала настоящий переполох. Карпинский и Бурлацкий писали, что критика культа личности до сих пор была поверхностной, что цензоры не пропускали ничего сколько-нибудь серьезного.

Брежнев, уже начавший идеологическую реабилитацию Сталина, пришел в ярость от принесенной ему помощником статьи. Он счел ее нападением лично на него. Так совпало, что в тот же день один из членов ЦК обрушился с критикой на непомерно раздутый советский военно-промышленный комплекс, которым Брежнев занимался до того, как стать генсеком. Карпинского, Бурлацкого и редактора “Комсомольской правды” выгнали с работы. Карпинского быстро взяли в “Известия”, но он позволил себе несколько критических замечаний на заседании парткома, после чего вылетел и оттуда.

Несмотря на свои романтические представления о большевизме и номенклатурные радости, Карпинский не мог больше скрывать свое недовольство. Вторжение в Чехословакию в 1968-м стало для Карпинского и многих его друзей переломным моментом. Он не отправился на Красную площадь вместе с протестующими. Он не сблизился с Сахаровым и другими интеллектуалами, которые раз и навсегда решили отказаться от привычного социального статуса и выбрали опасности диссидентства. Но безучастным он не остался. Под псевдонимом Л. Окунев он написал длинную статью “Слово — тоже дело”, которую давал читать лишь избранным друзьям и потенциальным реформаторам в партии и ее институтах. (Псевдоним был шуточный: “рыбный”.) В статье Карпинский доказывал силу свободы мысли, которая однажды бросит вызов советской системе: бюрократические твердыни “станут разваливаться под ударами самой мысли, выраженной в слове, но не ставшей ни строем вооруженных солдат, ни мятежной толпой, ни шеренгой революционных матросов, ни залпом «Авроры»”. Государственные структуры и идеологические механизмы не устоят, потому что система существует “без всякого серьезного фундамента… Она никому не может доказать своей плодотворности и лишь инстинктивно самосохраняется. Фарс неосталинизма, который ныне переживаем, является прямым выражением «плохих предчувствий» самодуров. Они жаждут былой «сталинской» крепости режима, но находят для этого слишком хилые основания”.

В этой статье, как и в большинстве текстов Карпинского, множество оговорок и “воды”, непереваренной официозной лексики, типичной для партаппаратчиков. Но статья была замечательна не только “ясными” фрагментами и смелостью, но и силой предвидения. Ее автором был аппаратчик (“Мы возлагаем на тебя надежды”, — говорил ему Суслов), который верил в жизнеспособность государства большевиков не больше чем Сахаров.

“Наши танки в Праге, если хотите, были анахронизмом, «неадекватным» оружием, — писал Карпинский. — Они «стреляли» по… идеям без всякой надежды поразить цель. Они «справились» с чехословацкими событиями приблизительно так же, как отдельные рептилии «справлялись» известное время с наступлением эры млекопитающих. Рептилии ловили ртом воздух, лязгая зубами в том самом эфире, который буквально кишел «планктоном» обновления. Одновременно скованные своими природными инстинктами, они искали склады «оружия» и старательно оккупировали «почту» и «телеграф». Ударом кулака в челюсть мыслящего общества будто погасили, «словили» его мысль”.

Карпинский выступал как инсайдер. Он ассоциировал себя с частью партийной структуры — “слоем партийной интеллигенции”. Он писал: “Слой этот тонок и разрознен, постоянно вымывается подкупом и кадровым отбором, густо проложен карьеристами, льстецами… болтунами… трусами и другими творениями бюрократической селекции. Но слой этот может пойти на союз со всей общественной интеллигенцией, если к тому сложатся благоприятные условия. Этот слой — уже орган интеллигенции, ее «парламентская фракция» внутри структуры госуправления. Этот слой непременно будет расти, составляя скрытую оппозицию, пусть никак не оформленную, но осознающую себя, настоящую, разветвленную оппозицию на всех уровнях административной лестницы”.

И этот “слой” дал о себе знать, когда Горбачев пришел к власти. Диссиденты были самыми смелыми и самыми трезвомыслящими, но в начале правления Горбачева ни числом, ни влиянием похвастаться не могли. Зато словно из ниоткуда появились партийные интеллигенты, преподаватели вузов, журналисты, литераторы, артисты, ученые, готовые поймать Горбачева на слове, на его обещании “новой эры”. Это был единственный раз, когда цели кремлевского вождя и либеральной интеллигенции совпали.

Трагедия состояла в том, что ко времени возвышения Горбачева было сломано уже слишком много судеб: умнейшие люди уехали в эмиграцию, спились, покончили с собой, впали в отчаяние или стали прожженными циниками. Чудом было уже то, что после семи десятилетий расстрелов и репрессий в стране осталась хоть какая-то интеллигенция. “Погибло столько людей, — говорил мне Карпинский. — Некоторое время можно пребывать в раздвоенном состоянии, но вскоре ты начинаешь деградировать и говорить только то, что разрешено. После этого и остаток совести, и душа обречены. Многие не дожили до перестройки. Нам предстояло создать внутреннюю этическую систему, но не все могли бы всегда соответствовать ей. Об этом писал Солженицын в эссе «Жить не по лжи!». Я понимал его точку зрения, и мы старались жить не по лжи, но это не всегда получалось. Если ты категорически отвергаешь государственные требования и с головой уходишь в диссидентство, то у тебя не может быть семьи, тебе неоткуда взять деньги на квартиру, твои дети пойдут подбирать монетки на улицах. Жить не по лжи во всех своих действиях невозможно, потому что живешь ты в определенное время.