Глафира любила, когда ее питомец "выходил в свет",она считала светский образ жизни наиболее подходящим для писателя такогомасштаба и очень переживала, когда Глебушка "засиживался". ПриЗеме-покойнице жизнь в квартире на Сретенском бульваре искрилась и бурлила,после каждого спектакля певица возвращалась домой в сопровождении артистов,музыкантов и поклонников, пили шампанское, закусывали, шумно обсуждалиоколотеатральные новости, делились сплетнями; здесь завязывались романы иразбивались вдребезги романтические надежды, выстраивались интриги и частенькорешались тонкие вопросы распределения ролей, причем далеко не всегда именно втом театре, в котором служила Земфира.

А вот до войны, еще при жизни профессора Богданова, все былоиначе. Профессор шума не любил, гостей "из богемы" не особо привечал,но и к нему частенько приходили посетители, иногда - больные, а иногда - другиекакие-то, и тогда профессор звал Глашу и велел подать чаю. Глаша всегда былалюбопытной, нос, конечно, куда не следовало, не совала, но интересовалась, вовсяком случае, если была возможность увидеть или услышать, так неприкидывалась, что у нее глаз и ушей нет.

Когда ее только взяли в дом к Богдановым, с ней долгобеседовала их бывшая прислуга, Степанида Андроновна, ушедшая на покой постарости лет, признававшая, что в ее годы и с ее больными ногами с младенчикомей уж не справиться, и, как сказали бы нынче, "передававшая Глашедела". Степанида Андроновна прослужила у Богдановых тридцать лет с гаком,с того дня, как они вселились в этот дом не то в девятьсот втором году, не то вдевятьсот первом. Для нее Борис Саввич Богданов, отец Глебушки, был Борюшкой,"молодым хозяином", а "старым хозяином" она числила СаввуНикитича, тоже врача-хирурга и тоже профессора. Сама Глаша Савву Никитича ужене застала, он скончался в тот год, когда Глебушка родился, однако от Степанидыузнала не только много полезного о привычках и требованиях Богдановых, но и отом, как они жили раньше. "Ты не смотри, что тебя вроде только в нянькивзяли, - говорила она, - это они так думают, что смогут без прислуги обойтись,навроде теперь советская власть и прислугу иметь негоже. А куда им без таких,как я? Они ж не приучены сами за собой ухаживать, да и не барское это дело -пол мести и тарелки мыть, Борюшка работает как каторжный, оперирует днем иночью, и по выходным, и в праздники, Зема - артистка, ей тоже некогда, да и нес руки. Все одно ты из нянек через месяц-другой, а то и раньше в полноценнуюдомоправительницу превратишься". Слова старой Степаниды оказалисьпророческими, только предсказанный ею "месяц-другой" сократилсябуквально до нескольких дней.

От Степаниды Андроновны Глаша узнала, что Савва НикитичБогданов служил в Солдатенковской больнице, которая теперь называетсяБоткинской, заведовал отделением хирургии, и Борюшка пошел по его стопам, былврачом-ординатором у самого великого Розанова, однако же судьба такраспорядилась, что по роду занятий сын в точности копировал отца, а вотхарактерами они разнились полностью. Дело в том, что Солдатенковская больница(Степанида так и не приучилась именовать ее Боткинской) находится рядом сипподромом, прямо через дорогу, и ежели какой наездник получал травму, егонемедля доставляли прямиком в хирургическое отделение, где Савва Никитичсамолично его оперировал, зашивал и чинил. После смерти отца жизни удалыхнаездников перешли в руки к сыну, который боролся за них с не меньшимискусством, упорством и самоотверженностью. А поскольку бегами увлекались оченьмногие состоятельные и известные люди, имевшие и собственных лошадей, и любимыхнаездников, то понятно, что врач, от таланта которого зависит, сможет линаездник еще выступать, и если сможет, то как скоро, так вот, такой врач,разумеется, будет окружен вниманием, уважением и почетом. До семнадцатого годавокруг Саввы Никитича толпились богатей, политики, известные личности, домпостоянно был полон гостей, а сам он с супругой, Борюшкиной матерью, блистал всвете и отдыхать ездил исключительно на заграничные курорты. После переворотавсе изменилось, супруга Саввы Никитича слегла с сердечным недугом, да так и неоправилась, в девятнадцатом году померла. Бега прекратились, не до того было,голод, разруха, Гражданская война, Борюшка к тому времени еще учебу незакончил, Савва Никитич оперировал сутками напролет, больница-тоСолдатенковская была бесплатной, "для всех сословий населенияМосквы". Потом, с годами, все наладилось, вошло в свою колею, и войназакончилась, и бега вернулись. Квартиру, правда, едва не отобрали, когда началивсех подряд уплотнять и из барских хором кроить коммуналки. В их доме почти всеквартиры поделили, стенки построили, и получилось из каждой большой квартиры -по две коммунальные, в одну вход с парадной лестницы, в другую - с черной.

Однако же, как оказалось, многие дореволюционные любителибегов и скачек оказались в руководстве послереволюционной Москвы, да и всейРоссии, они-то и не дали в обиду своего знаменитого доктора, тем паче наездникипродолжали, как и прежде, разбиваться, лошадям-то все едино: что былареволюция, что не было. Так что шестикомнатную квартиру, одну из немногих вдоме, удалось спасти от раздела и заселения посторонними семьями.

Но сохранение квартиры в целости не помогло сохранениюпривычного образа жизни. Перестали приходить многочисленные гости, когдананимали двух кухарок, чтобы приготовить ужин на всех. Савва Никитич больше ненадевал ни фрак, ни смокинг, и даже появление юной красавицы Земфиры в качествеБорюшкиной жены не смогло вдохнуть блеск и живость в огромное помещение, словнона глазах наливавшееся мрачностью и тоской. В тридцать первом году старыйпрофессор умер, едва успев порадоваться внуку, и жизнь в квартире на Сретенскомбульваре стала еще более серой и скучной. Борис Саввич, Борюшка, общества нелюбил, был нелюдимым и замкнутым, хотя говорили про него, что если у отца рукибыли золотые, то у сына - бриллиантовые. В тридцатых годах жизнь постепенностановилась "лучше и веселее", и Степанида Андроновна не теряланадежды, что вскорости все вернется: и приемы, и гости, и вечерние туалеты соткрытыми плечами, и строгие смокинги, и галстуки-бабочки. Жаль только, что ейуж не придется это увидеть, снова окунуться в блеск драгоценностей, шуршаниешелка и тафты, аромат духов и сладковатый тугой запах трубочного табака, в звонбокалов и переливчатый смех.

- Зема - она радостная, живая, - делилась с Глашейопытом и своими соображениями старая домработница, - она в такой тоске долгожить не сможет. Вот увидишь, скоро она Борюшкину хмурость переломит,преодолеет, и тогда все будет по-старому. Так что ты учись, запоминай, чего ярассказываю, перенимай, пока есть у кого. Пригодится.

Глаша слушала затаив дыхание. Произносимые Степанидой словаказались ей волшебными, хотя значение их она понимала далеко не всегда.Допустим, что такое шелк и тафта, она знала, а вот "вечерний туалет соткрытыми плечами" представляла себе весьма приблизительно, что же досладкого запаха трубочного табака, это и вовсе казалось ей немыслимым. Вдеревне, где она выросла, мужики делали самокрутки из табачных листьев, и дымот курева пах как угодно - горько, противно, садняще, - но уж никак не сладко.Каждый день своей новой городской жизни она ждала, что наступит тот самыйперелом, который пророчила Степанида, и ей удастся увидеть своими глазами то,что до сих пор было известно только из рассказов, книг или немого кино. Хорошоеще, что в деревне Глаша ходила в школу и выучилась грамоте, так что читать,пусть и не особенно бегло, умела и была единственной, кто брал книжки у сельскойучительницы, в прошлом - выпускницы Смольного института. И кинопередвижка хотьи изредка, да посещала Глашину деревню. Но книжки и кино про красивую жизнь -это одно, а увидеть ее своими глазами, слушать ее звуки, обонять запахи -совсем, совсем иное…