- Возможно… - задумчиво ответил Богданов. - Может быть,вы и правы, Катя… А вы сами боитесь смерти?

- Боюсь. У меня дети маленькие, Глеб Борисович, ядолжна их вырастить, поэтому ранней смерти мне хотелось бы избежать.

- Но если следовать вашей логике, то какая разница, вкаких условиях будут расти ваши малыши, ведь они тоже рано или поздно умрут,как ни кощунственно это произносить.

Глафира Митрофановна боязливо оглянулась и быстроперекрестилась. Как можно такие вещи матери говорить? Хоть и любит она Глебушкубезоглядно, хоть и не нравится ей Катерина, разлучившая Васенькиных родителей,но уж где он не прав - там не прав, и возразить нечего.

- Я все понимаю, Глеб Борисович, голубчик, я вижу, чтоВасина история несовершенна, она не дает ответов на множество вопросов, у нееконцы с концами не связаны, но мальчик задумался, вы понимаете? Это же оченьважно, что он задумался и даже сделал первый шаг: попытался построить теорию,которая избавляет от страха смерти. Эту теорию можно додумывать, достраивать,доводить до логического конца и полного совершенства, но ее нельзя отвергать накорню. Если хотя бы часть его истории войдет в книгу, он поверит в себя иначнет работать уже серьезно. А вдруг он станет тем лекарем, который избавитлюдей от страха смерти? Подумайте, ведь только от нас с вами сегодня зависит,будет у Васьки такая возможность или нет.

- Ну хорошо, - Глафира услышала звук отодвигаемогокресла, видно, Глебушка встал, - считайте, что, вы меня уговорили. Вы хотите,чтобы спектакль состоялся завтра?

- Да, пожалуйста. Только…

- Не надо меня учить, дорогая, уж в чем, в чем, а вэтом у меня опыта побольше, чем у вас. И будьте готовы к тому, что вашегоВасеньку я как следует повожу мордой об стол. Не возражаете?

- Не возражаю. Так будет даже лучше. И правдоподобнее.Спасибо вам, Глеб Борисович. Я была уверена, что вы меня поймете.

- Не благодарите меня, я пока еще ничего не сделал.

Благодарить будете потом, если все получится так, как выхотите. Глаша!

Глафира пулей выскочила из каминной залы в прихожую.

- Тут я, Глебушка. Можно убирать со стола?

- Можно, можно. Мне пора одеваться. И ты незасиживайся, ты же сегодня пораньше домой собиралась.

Жаль, что мне в другую сторону ехать, я бы тебя подвез.

Но мне не по пути, а опаздывать нельзя.

- Глафира Митрофановна, вы где живете? - спросилаКатерина, зашнуровывая высокие ботинки.

- В Коптеве, - откликнулась та, проворно собирая чашки,тарелки и блюдца на поднос. - От "Войковской" на трамвае пятьостановок.

- Михалковская улица там недалеко, кажется?

- Да прямо рядом, Михалковская - это ж Коптево и есть.А тебе зачем?

- Если хотите, я вас отвезу, мне на Михалковскую нужнопо делу.

- Так я не готова еще, - растерялась Глафира. - Мнечашки вот помыть надо…

- Ничего, я подожду, время есть. Ну как, поедете сомной?

Глафира заметалась. С одной стороны, на машине после целогодня работы проехаться до дому куда как приятнее, чем давиться в переполненномметро и в битком набитом трамвае, ноги-то хоть и крепкие пока, а все одно немолодые. Но с другой стороны, не любит она Катерину, и ехать с ней вдвоем -мало радости. Хотя справедливости ради надо признать, что сегодня Катеринастарую домработницу приятно удивила тем, что так горячо вступилась за Васечку.Может, не такая она и плохая, а что мужа от живой жены увела и семью разбила,так надо еще посмотреть на ту жену и на ту семью, может, она, семья то есть,доброго слова не стоила, на ладан дышала, на корню разваливалась. Васечкутолько жалко, жил себе поживал при отце с матерью и вдруг в одночасье осталсяодин-одинешенек. Двадцать лет - это что, возраст? Даже Глебушка в двадцать летеще ребенком был, а нынешние-то - они совсем инфантильные (очень ГлафиреМитрофановне нравилось это слово).

Однако с другой, опять же, стороны если посмотреть, такВасечка и не жаловался, наоборот, только рад был, что ему самостоятельностьдали проявить и никто над душой не стоял. Так все-таки ехать или не ехать?

- Поеду, - решилась старуха, - ты меня подожди, ябыстро.

Богданов поблагодарил Катерину и ушел, такой немыслимокрасивый и статный в своем длинном плаще поверх смокинга, с густой серебрянойшевелюрой и ухоженным смуглым лицом, казавшимся рядом с белоснежной сорочкойсовсем коричневым, а Глафира помчалась на кухню мыть посуду. Катерина терпеливождала, сидя в прихожей на стульчике, на который она присела, надевая ботинки,да так и осталась.

Давно Глафире Митрофановне не приходилось стоять вмосковских пробках. Это и понятно, ведь она на машине не ездит, все большепешочком или на городском транспорте передвигается. Конечно, частенько бывает,что Глебушка возвращается домой поздно, водителя не отпускает и отправляетГлафиру домой на машине, если она еще не ушла и не остается ночевать, новечером дороги не очень загружены, и доезжает она довольно быстро. О пробкахона много и часто слышала от Глеба Борисовича, от других людей, приходящих вдом, и по телевизору, а самой испытать как-то не привелось.

Ох и муторное это, оказывается, занятие! И как у людейнервов хватает? Катерина вон сидит как ни в чем не бывало, даже не поморщится,думает о чем-то своем.

Ну так и Глафира о своем подумает. О Глебушке, например. Чтоу нее еще есть своего? Мужья померли, деток бог не дал, в Глебушке вся еежизнь. Плохо, что один живет, словно бобыль какой, а ведь и двоюродный братГриша жив-здоров, и жены были, и сын от первого брака, и дочь от второго, ивнуки - сын-то давно женат, уже и развестись успел. Вон родни сколько, а Глебушкавсе один, все один… Никого не признает, никого не любит. Проницательная имудрая Глафира Митрофановна подозревает, что Глебушка и себя-то самого не оченьлюбит. И никому, кроме старой няньки-домработницы, не верит. Это ж надо былотак свою жизнь искалечить!

До этого места мысли Глафиры Митрофановны доходили каждыйдень, но дальше не двигались, потому как начиналось в ее душе смятение, похожеена Тяни-Толкая из детской сказки. В одну сторону тянула безусловная преданностьи безоглядная любовь к своему питомцу, которого молоденькая Глашенька ещетринадцатилетней девчонкой на руках носила, колыбельные ему пела и в мягкуюрозовую попку целовала. В другую же сторону тянули сомнения: а прав ли он?Может, все же погорячился Глебушка, дал волю напрасным подозрениям и обездолилсебя, хотя мог бы жить, окруженный семьей, детьми, внуками… Всей правды Глафиране знала, но ужас-то в том, что и Глебушка этой самой правды до конца не знает,вот и мучается. И она вместе с ним. Ведь Илюшеньку, первого сына ГлебаБорисовича, она тоже вынянчила, и привязалась к мальчонке, и любила его уже заодно то, что был он Глебушкиной кровиночкой. А потом, когда все случилось,Илюшенька перестал бывать у отца. Он бы приходил, он не злопамятный, навернякадавно отца простил, да Глебушка не пускает. Нет, не так, конечно, впрямую отдома не отказывает, но и не приглашает, пускает, но редко и уж тогда, когдасовсем нельзя не пустить. На свой день рождения, к примеру, когда все приходятпоздравить, или перед Новым годом, когда принято подарки дарить. Но суходержится отец с сыном, разговаривает коротко, в глаза не глядит. А все из-зачего? Из-за собственной дурости. Как ни любила Глафира Митрофановна ГлебаБорисовича, а поступки его оценивала объективно и критично, хотяполусестринская-полуматеринская любовь ее от этого меньше не становилась. Оченьей хотелось оправдать Глебушку, но она понимала, что если в истории с братомГригорием непонятно кто виноват и виноват ли вообще хоть кто-то, то уж вистории с Илюшенькой виноват только сам Глебушка и больше никто. А теперь всеэто на Ладе отзывается, хотя девочка вообще ничем перед Глебушкой непровинилась. Если бы он спросил у своей старой няньки совета, она бы ему,конечно, много чего сказала, но не таков ее Глебушка, чтобы у кого-то советаспрашивать, всю жизнь был своевольным и упрямым, только своим умом жил.