Буник, валявшийся у Кати под ногами, забил пушистым хвостом.

Наследный замок

Катя жила в Москве в заплеванной хрущевке на Водном. От метро еще 15 минут на автобусе по всяким жопеням. И потом минут десять пешком между покосившихся, вросших в землю пятиэтажек с замазанными швами трещин, похожих на глубокие морщины. В крошечной двушке они остались вдвоем с матерью. Отец ушел, когда Кате исполнилось десять. До этого родители все время ругались. Вернее, отец: он корил мать – тоненькую, белокожую, боязливую – за бесхозяйственность и брезгливо называл барыней, отчего та испуганно втягивала голову в плечи. Вести хозяйство она и впрямь была не мастерица. Как говорят в народе, руки не из того места растут: все у нее падало, разбивалось, подгорало. Папашка нашел себе ровню: крутобокую, спелую, как арбуз, громкоголосую продавщицу из соседнего магазина.

Когда Катя заканчивала филфак, отец неожиданно помер: как сказала его сожительница, перепил и ночью откинулся – инсульт. Вскоре заболела и мать. А когда уже совсем плохая стала, подозвала и сказала странное:

– Там у меня в комоде, в белье. Пакет в лифчики завернут. Не хотела тебе показывать, боялась, что уедешь. А теперь уж что. Подожди только, как помру.

Катя достала кипу застиранных, выцветших бюстгалтеров. Внутри, в чашечке самого потертого лежал целлофановый пакетик. В нем – письмо.

Из Ниццы.

В нем неуверенным детским почерком было написано:

«Здравствуйте, Ольга! (так звали Катину мать). Вы меня не знаете, но я ваша дальняя родственница по прабабушке, Елене Георгиевне. Как вы, наверное, слышали, в революцию наша прабабушка, дворянка с французскими корнями, уехала в Ниццу к сестре, оставив в Петербурге дочь, вашу бабушку Анастасию двух лет. Анастасия тяжело болела, врачи сказали, что не перенесет дороги и, скорее всего, вообще не выживет. Прабабушка решила спасти хотя бы одну дочь, семилетнюю Татьяну. Но Анастасия выжила, ее воспитала нянька, которая долго выдавала себя за ее мать. Прабабушка всю жизнь переживала, что бросила дочь, перед смертью завещала моей матери разыскать сестру или хотя бы ее могилку. Найти было трудно, но когда у вас произошла перестройка, мать обратилась в одно агентство. И вот наконец удалось вас разыскать.

Конечно, у вас есть много вопросов, но лучше мне ответить на них при встрече. В бюро, в которое обратилась моя мать, сказали, что у вас есть дочь. Мать моя до окончания поисков не дожила, умерла. Да и я уже стара. Но очень хочу увидеться. Приглашаю вас с дочерью ко мне в гости, я живу в Ницце, у меня свой дом. Напишите, когда сможете приехать, я сделаю для вас гостевую визу. Если у вас нет денег на билеты, я куплю. И пребывание в Ницце, конечно, за мой счет. Жду вашего ответа. Александра».

Катя осмотрела штемпель на конверте. Письмо пришло почти год назад.

– Ты знала? Про эту сволочную прабабку, которая сама в Ниццу усвистела, а нас всех в лице двухлетней Анастасии тут бросила? – спросила Катя у матери, которая уже еле могла говорить.

Та кивнула:

– Мне мать перед смертью сказала. Вот как я тебе. А той – нянька, когда заболела. По секрету. Времена были такие – лучше ничего не знать. Целее будешь. Но ты дождись, как помру, и съезди. Может, помогут тебе родственники, останешься в Ницце. Поживешь в каком-нибудь замке…

– Да письмо год лежало! Сколько лет той старушке? Может, она уже померла!

Но старушка не померла. Катя сдержала слово и написала ей только после похорон матери. Оставила свой телефон. Та быстро перезвонила, потом за три недели сделала приглашение и прислала билет – в один конец.

– А еще говорят – французы жадины! – рассказывала Катя подруге. – Кто я ей? Какая-то седьмая вода на киселе! А она вон как расщедрилась! Правда, что-то долго тянула…

Причина внезапной щедрости родственницы выяснились почти сразу, как Катя вошла в дом, – это был старенький, давно не крашенный коттеджик на четырех хозяев на окраине Ниццы: желтая краска фасада выцвела, крошечные терраски с дешевой пластиковой мебелью выходили в подобие садика с жухлыми гортензиями в горшках.

Александра выехала к Кате на инвалидной коляске – это оказалась грузная, колыхающаяся в кресле, как тесто в кастрюле, неопрятная тетка с большой бородавкой у развесистого носа. Не такой ожидала Катя увидеть французскую родню.

Александра засюсюкала, запричитала. Долго рассказывала не про дворянские корни, а про свой артрит и диабет. Угостила недоваренной пастой с одним лишь сырным соусом: ее сделала соседка.

Но уже на следующее утро у плиты стояла Катя. Она же вымыла – вернее, выскребла – покрытый коркой грязи пол, вытерла в двух крошечных комнатушках застарелую пыль, помыла старухе голову. И поняла: Александре нужна была не новая родня, а бесплатная рабочая сила.

На третий день, когда Катя попыталась взбунтоваться, та ей и заявила: «Я оплатила билет, даю тебе кров – она так и сказала «кров», ее русский язык был, словно из старых романов, – а ты изволь помогать мне по хозяйству».

Так Катя превратилась во французскую Золушку.

– Чего же ты обратно не уехала? – спросила Машка, подливая себе коньяку. – Или просто от тетки не свалила?

– Куда? В Москве путь был один – учителкой в школу, а сорок детей хуже одной бабки. Визу она мне рабочую сделала, я тут по старушкам деньжат подсшибала. На тусовки стала ходить – бабка хоть и бедная, а все же с известной фамилией, тут это ценят. Ну и клоповник мне завещала, своих детей у нее не было. Год назад померла. Я его теперь сдаю, сама снимаю в другом районе.

– А какая у нее фамилия? – быстро спросила Машка.

Мне показалось, Катя на секунду замешкалась. Потом сказала:

– Жомини. Были такие французские аристократы, которые породнились с мелкопоместными российскими дворянами.

Я подумала: не выдумала ли Катя эту историю? Тут на Лазурке с давних времен любой таксист – бывший граф. А потом решила, что слияние пролетарских и аристократичных кровей отлично объясняет Катино эксцентричное раздвоение.

– А вот вы, девчонки, чего не сваливаете? – спросила вдруг Катя. – Ладно, нам некуда от этих краж и убийств деться. Но вы чего тут третесь? Я бы на вашем месте уже тусила где-нибудь в Париже или еще подальше.

– Хочу получить Пулитцеровскую премию за разоблачение Розовой пантеры, – уставилась ей в глаза Машка.

Та выдержала ее пронизывающий взгляд:

– Ну, дело ваше. Главное, чтобы не посмертно…

– Утром улетаем! – сказала я Машке, когда, уговорив за этой беседой полторы бутылки коньяка, мы, пошатываясь,