«Значит, он взял отпуск», — взволнованно думала я, имне было и приятно, что он приехал, очевидно, для меня, и жутко. Я торопилась вдом приготовить отцу ужин, но, когда я вошла в лакейскую, отец уже ходил позалу, стуча сапогами. И почему-то я необыкновенно обрадовалась ему. Шляпа унего была сдвинута на затылок, борода растрепана, длинные сапоги и чесучовыйпиджак закиданы грязью, но он показался мне в эту минуту олицетворением мужскойкрасоты и силы.

— Что ж ты в темноте? — спросила я.

— Да я, Тата, — ответил он, называя меня, как вдетстве, — сейчас лягу и ужинать не буду. Устал ужасно, и притом, знаешь,который час? Ведь теперь всю ночь заря, — заря зарю встречает, как говорятмужики. — Разве молока, — прибавил он рассеянно.

Я потянулась к лампе, но он замахал головой и, разглядываястакан на свет, нет ли мухи, стал пить молоко. Соловьи уже пели в саду, и в тетри окна, что были на северо-запад, виднелось далекое светло-зеленое небо надлиловыми весенними тучками неясных и красивых очертаний. Все было неопределеннои на земле, и в небе, все смягчено легким сумраком ночи, и все можно былоразглядеть в полусвете непогасшей зари. Я спокойно отвечала отцу на вопросы похозяйству, но, когда он внезапно сказал, что завтра к нам придет Сиверс, япочувствовала, что краснею.

— Зачем? — пробормотала я.

— Свататься за тебя, — ответил отец с принужденнойулыбкой. — Что ж, малый красивый, умный, будет хороший хозяин… Мы ужпропили тебя.

— Не говори так, папочка, — сказала я, и на глазаху меня навернулись слезы.

Отец долго глядел на меня, потом, поцеловав в лоб, пошел кдверям кабинета.

— Утро вечера мудренее, — прибавил он с усмешкой.

II

Сонные мухи, потревоженные нашим разговором, тихо гудели напотолке, мало-помалу задремывая, часы зашипели и звонко и печально прокуковалиодиннадцать…

«Утро вечера мудренее», — пришли мне в головууспокоительные слова отца, и опять мне стадо легко и как-то счастливо-грустно.

Отец уже спал, в кабинете было давно тихо, и все в усадьбетоже спало. И что-то блаженное было в тишине ночи после дождя и старательномвыщелкивании соловьев, что-то неуловимо прекрасное реяло в далеком полусветезари. Стараясь не шуметь, я стала осторожно убирать со стола, переходя нацыпочках из комнаты в комнату, поставила в холодную печку в прихожей молоко,мед и масло, прикрыла чайный сервиз салфеткой и прошла в свою спальню. Это неразлучало меня с соловьями и зарей.

Ставни в моей комнате были закрыты, но комната моя быларядом с гостиной, и в отворенную дверь, через гостиную, я видела полусвет взале, а соловьи были слышны во всем доме. Распустив волосы, я долго сидела напостели, все собираясь что-то решить, потом закрыла глаза, облокотясь на подушку,и внезапно заснула. Кто-то явственно сказал надо мной: «Сиверс!» — я,вздрогнув, очнулась, и вдруг мысль о замужестве сладким ужасом, холодомпробежала по всему моему телу…

Я лежала долго, без мыслей, точно в забытьи. Потом мне сталопредставляться, что я одна во всей усадьбе, уже замужняя, и что вот в такую женочь муж вернется когда-нибудь из города, войдет в дом и неслышно снимет вприхожей пальто, а я предупрежу его — и тоже неслышно появлюсь на порогеспальни… Как радостно поднимет он меня на руки! И мне уже стало казаться, что ялюблю. Сиверса я знала мало; мужчина, с которым я мысленно проводила эту самуюнежную ночь моей первой любви, был не похож на него, и все-таки мне казалось,что я думаю о Сиверсе. Я почти год не видала его, а ночь делала его образ ещеболее красивым и желанным. Было тихо, темно; я лежала и все более терялачувство действительности. «Что ж, красивый, умный…» И, улыбаясь, я глядела втемноту закрытых глаз, где плавали какие-то светлые пятна и лица…

А меж тем чувствовалось, что наступил самый глубокий часночи. «Если бы Маша была дома, — подумала я про свою горничную, — япошла бы сейчас к ней, и мы проговорили бы до рассвета… Но нет, — опятьподумала я, — одной лучше… Я возьму ее к себе, когда выйду замуж…»

Что-то робко треснуло в зале. Я насторожилась, открылаглаза. В зале стало темнее, все вокруг меня и во мне самой уже изменилось ижило иной жизнью, особой ночной жизнью, которая непонятна утром. Соловьиумолкли, — медленно щелкал только один, живший в эту весну у балкона, маятникв зале тикал осторожно и размеренно-точно, а тишина в доме стала как бынапряженной. И, прислушиваясь к каждому шороху, я приподнялась на постели ипочувствовала себя в полной власти этого таинственного часа, созданного дляпоцелуев, для воровских объятий, и самые невероятные предположения и ожиданиястали казаться мне вполне естественными. Я вдруг вспомнила шутливое обещаниеСиверса прийти как-нибудь ночью в наш сад на свидание со мной… А что, если онне шутил? Что, если он медленно и неслышно подойдет к балкону?

Облокотившись на подушку, я пристально смотрела в зыбкийсумрак и переживала в воображении все, что я сказала бы ему едва слышнымшепотом, отворяя дверь балкона, сладостно теряя волю и позволяя увести себя посырому песку аллеи в глубину мокрого сада…

III

Я обулась, накинула шаль на плечи и, осторожно выйдя вгостиную, с бьющимся сердцем остановилась у двери на балкон. Потом, убедившись,что в доме не слышно ни звука, кроме мерного тиканья часов и соловьиного эхо,бесшумно повернула ключ в замке. И тотчас же соловьиное щелканье, отдававшеесяпо саду, стало слышнее, напряженная тишина исчезла, и грудь свободно вздохнуладушистой сыростью ночи.

По длинной аллее молодых березок, по мокрому песку дорожки яшла в полусвете зари, затемненной тучками на севере, в конец сада, где быласиреневая беседка среди тополей и осин. Было так тихо, что слышно было редкоепадение капель с нависших ветвей. Все дремало, наслаждаясь своей дремотой,только соловей томился своей сладкой песней. В каждой тени мне чудиласьчеловеческая фигура, сердце у меня поминутно замирало, и, когда я наконец вошлав темноту беседки и на меня пахнуло ее теплотой, я была почти уверена, чтокто-то тотчас же неслышно и крепко обнимет меня.

Никого, однако, не было, и я стояла, дрожа от волнения ивслушиваясь в мелкий, сонный лепет осин. Потом села на сырую скамью… Я ещечего-то ждала, порою быстро взглядывала в сумрак рассвета… И еще долго близкоеи неуловимое веяние счастья чувствовалось вокруг меня, — то страшное ибольшое, что в тот или иной момент встречает всех нас на пороге жизни. Оновдруг коснулось меня — и, может быть, сделало именно то, что нужно былосделать: коснуться и уйти. Помню, что все те нежные слова, которые были в моейдуше, вызвали наконец на мои глаза слезы. Прислонясь к стволу сырого тополя, яловила, как чье-то утешение, слабо возникающий и замирающий лепет листьев ибыла счастлива своими беззвучными слезами…

Я проследила весь сокровенный переход ночи в рассвет. Явидела, как сумрак стал бледнеть, как заалело белесое облачко на севере,сквозившее сквозь вишенник в отдалении. Свежело, я куталась в шаль, а всветлеющем просторе неба, который на глаз делался все больше и глубже, дрожалачистой яркой каплей Венера. Я кого-то любила, и любовь моя была во всем: вхолоде и в аромате утра, в свежести зеленого сада, в этой утренней звезде… Новот послышался резкий визг водовозки — мимо сада, на речку… Потом на дворекто-то крикнул сиплым, утренним голосом… Я выскользнула из беседки, быстродошла до балкона, легко и бесшумно отворила дверь и пробежала на цыпочках втеплую темноту своей спальни…