Кажется, никогда не любил я так Малороссию, как в ту пору,никогда не хотел так жить, как в ту осень, а между тем толковал я тогда толькоо борьбе с жизнью, учился только бондарному ремеслу. И теперь, постояв наплощади, я решил отправиться в гости к толстовцам, за город. Спускаясь под горуна Подол, я встретил много парных извозчиков, которые шибко везли пассажиров спятичасового поезда из Крыма. Огромные ломовые лошади медленно тащили в горугремящие телеги с ящиками и тюками, и запах москательных товаров, ванили ирогожи, извозчики, пыль и люди, которые ехали откуда-то, где должно бытьхорошо, — все опять заставило мое сердце сжаться от каких-томучительно-тоскливых и сладких стремлений. Я свернул в тесный переулочек междусадами и долго шел по предместью. «Панычи „этого предместья, мастеровые имещане, дико и чудесно „гукали“ в летние ночи по долине да пели хорами нацерковный лад красивые и печальные казацкие песни. Теперь «панычи“ молотили. Наокраине, там, где голубые и белые мазанки стояли уже на леваде, при началедолины, мелькали на токах цепы. Но в затишье долины было жарко так же, как вгороде, и я поспешил взобраться на гору, в открытую, ровную степь.

Тихо, покойно и просторно было там. Вся степь, насколькохватал глаз, была золотая от густого и высокого жнивья. На широком, бесконечномшляхе лежала глубокая пыль: казалось, что идешь в бархатных башмаках. И всевокруг — и жнивья, и дорога, и воздух — сияло от низкого вечернего солнца.Прошел черный от загара, пожилой хохол в тяжелых сапогах, в бараньей шапке итолстой свитке цвета ржаного хлеба, и палка, которой он попирался, блестела насолнце, как стеклянная. Крылья грачей, перелетавших над жнивьями, тоже блестелии лоснились, и нужно было закрываться полями жаркой шляпы от этого блеска изноя. Далеко, почти на горизонте, можно было различить телегу и пару волов,которые медленно влекли ее, да шалаш сторожа на бахчах… Ах, славно было средиэтой тишины и простора! Но всю душу мою тянуло к югу, за долину, в ту сторону,куда уехала она…

В полуверсте от дороги, над долиной, краснела черепичнаякровля маленького хутора, — поместье толстовцев, братьев Павла и ВиктораТимченков. И я пошел туда по сухому, колкому жнивью. Вокруг хаты было пусто. Язаглянул в окошечко — там гудели одни мухи, гудели целыми роями: на стеклах,под потолком, в горшках, стоявших на лавках. К хате был пристроен скотник; итам не оказалось никого. Ворота были открыты, и солнце сушило двор, заваленныйнавозом…

— Вы куда? — внезапно окликнул меня женский голос.

Я обернулся: на обрыве над долиной, на меже бахчи, сиделажена старшего Тимченки, Ольга Семеновна. Не вставая, она подала мне руку, и ясел с ней рядом.

— Скучно? — спросил я, помолчав и глядя ей прямо влицо.

Она опустила глаза на свои босые ноги. Маленькая, загорелая,в грязной рубахе и старенькой плахте, она была похожа на девочку, которуюпослали стеречь баштаны и которая грустно проводила долгий солнечный день. Илицом она была похожа на девочку-подростка из русского села. Однако я никак немог привыкнуть к ее одежде, к тому, что она босыми ногами ходит по навозу иколкому жнивью, даже стыдился смотреть на эти ноги. Да она и сама все поджималаих и часто искоса поглядывала на свои испорченные ногти. А ноги были маленькиеи красивые.

— Муж ушел на леваду молотить, — сказалаона, — а Виктор Николаевич уехал… Павловского опять арестовали за отказ отсолдатчины. Вы помните Павловского?

— Помню, — сказал я машинально.

И мы смолкли и долго смотрели на синеву долины, на леса,пески и меланхолично зовущую даль. Солнце еще грело нас; круглые, тяжелыеарбузы лежали среди длинных пожелтевших плетей, перепутанных, как змеи, и тожегрелись.

— Отчего вы не откровенны со мной? — началя. — Зачем вы насилуете себя? Вы любите меня.

Она съежилась, подобрала ноги и прикрыла глаза; потомсдунула волос, упавший на щеку, и с решительной улыбкой сказала:

— Дайте мне папироску.

Я дал. Она затянулась раза два, закашлялась, далеко бросилапапиросу и задумалась.

— Я с самого утра так сижу, — сказала она. —Куры приходят с самой левады расклевывать арбузы… И не знаю, почему вам кажетсяздесь скучно. Мне очень нравится здесь, очень…

Над долиной, верстах в двух от хутора, куда я приехал назакате, я сел, снял шляпу… Сквозь слезы я смотрел вдаль, и где-то далеко мнегрезились южные знойные города, синий степной вечер и образ какой-то женщины,который сливался с девушкой, которую я любил, но дополнял ее своеютаинственностью и той детской печалью, которая была в глазах маленькой женщинына баштанах…

1901

I

В гостиной наступило на минуту молчание, и, воспользовавшисьэтим, она встала с места и как бы мельком взглянула на меня.

— Ну, мне пора, — сказала она с легким вздохом, иу меня дрогнуло сердце от предчувствия какой-то большой радости и тайны междунами.

Я не отходил от нее весь вечер и весь вечер ловил в ееглазах затаенный блеск, рассеянность и едва заметную, но какую-то новуюласковость. Теперь в тоне, каким она как бы с сожалением сказала, что ей порауходить, мне почудился скрытый смысл, — то, что она знала, что я выйду снею.

— Вы тоже? — полуутвердительно спросилаона. — Значит, вы проводите меня, — прибавила она вскользь и, слегкане выдержав роли, улыбнулась, оглядываясь.

Стройная и гибкая, она легким и привычным движением рукизахватила юбку черного платья. И в этой улыбке, в молодом изящном лице, вчерных глазах и волосах, даже, казалось, в тонкой нитке жемчуга на шее и блескебрильянтов в серьгах — во всем была застенчивость девушки, которая любитвпервые. И пока ее просили передать поклоны ее мужу, а потом помогали ей вприхожей одеваться, я считал секунды, боясь, что кто-нибудь выйдет с нами.

Но вот дверь, из которой на мгновение упала в темный дворполоса света, мягко захлопнулась. Подавляя нервную дрожь и чувствуя во всемтеле необычную легкость, я взял ее руку и заботливо стал сводить с крыльца.

— Вы хорошо видите? — спросила она, глядя подноги.

И в голосе ее опять послышалась поощряющая приветливость.

Я, наступая на лужи и листья, наугад повел ее по двору, мимообнаженных акаций и уксусных деревьев, которые гулко и упруго, как корабельныеснасти, гудели под влажным и сильным ветром южной ноябрьской ночи.

За решетчатыми воротами светился фонарь экипажа. Я взглянулей в лицо. Не отвечая, она взяла своей маленькой, узкой от перчатки рукойжелезный прут ворот и без моей помощи откинула половину их в сторону. Поспешнопрошла она к экипажу и села в него, так же быстро сел и я рядом с нею…

II

Мы долго не могли сказать ни слова. То, что тайно волновалонас последний месяц, было теперь сказано без слов, и мы молчали только потому,что сказали это слишком ясно и неожиданно. Я прижал ее руку к своим губам и,взволнованный, отвернулся и стал пристально глядеть в сумрачную даль бегущейнавстречу нам улицы. Я еще боялся ее, и когда на мой вопрос, — не холодноли ей, — она только со слабой улыбкой шевельнула губами, не в силахответить, я понял, что и она боится меня. Но на пожатие руки она ответилаблагодарно и крепко.