— Вот за это-то за самое и называют вашего братахрапоидолами, чертями, — громко сказал мещанин, открывая глаза и угрожающенахмуриваясь. — Ночь, скука, а он ишь какие суеверия сидит разводит! Ты кчему все это гнешь-то, а?

— Да ведь я ничего плохого, — несмело пробормоталрассказчик.

— Позволь, — ты откуда взял-то все это?

— Как откуда? Сам священник, говорят, рассказывал.

— Священник энтот помер, — перебил мещанин.

— Это верно, верно… помер… вскорости и помер…

— Ну, значит, и брешут на него, что в голову влезет.Ведь это сновидение. Дубина!

— Да я-то про что ж! Известно, сновидение.

— Ну и молчи, — опять перебил мещанин. — Да икурить-то давно пора бросить, надымили — овин чистый!

— В первый класс иди, коли не ндравится, — сипло изло сказал рыжий мужик.

— Побреши еще!

— Брешут собаки да твои свояки!

— Буде, буде, ребята! — закричали мужики,заволновавшись.

Бранившиеся смолкли, и в вагоне на время наступила тишина.Потом мещанин вздохнул.

— Ну и стерва, прости ты меня, Господи! —задумчиво и серьезно сказал он таким тоном, точно был в вагоне один.

И опять наступила тишина с глухим говором колес, храпом идыханием спящих.

— А за что ругаться-то? — спросил рассказчик,когда бранившиеся угрюмо успокоились. — Кто первый начал-то? Ведь ты! Мыбалакали промеж себе…

— Чо-орт! — ответил мещанин поспешно, и голос егострадальчески дрогнул. — Ведь ночь, скука, а у меня, может, жена и дитепомирают. Пойми!

— Горя-то и у других не мене твоего, — ответилрыжий мужик.

— Не мене! — передразнил мещанин. — Я, можетбыть, тысячи не пожалел бы теперь на доктора, а он за сто верст, а дорога — нипроходу, ни проезду! Вчерась измаялся, ткнулся в чем был на постель и вижу —будто обрили меня догола и все зубы вынули! Пойми — сладко?

— Ага! — сказал рыжий мужик. — Покаялся? А то— сновиде-ение!

— До Туровки кто имеет билеты? — прокричалкондуктор, проходя по вагону.

И, осветив фонарем чьи-то ноги, крепко хлопнул возле менядверью в соседнее отделение.

Поднявшись с места, я снова отворил ее и стал на пороге.Мещанин сидел, спал, согнувшись, а рыжий мужик говорил со сдвинутыми бровямитому, который рассказывал:

— Ну, ну, доказывай дальше.

Несколько полушубков стеснилось вокруг рассказчика,несколько серьезных глаз блестело в дымном сумраке глухо гудящего и бегущеговагона. Рассказчик вздохнул и уже хотел было начать говорить, но тут рыжийподнял на меня глаза и сипло сказал.

— А тебе, господин, что надо?

— Послушать хотел, — ответил я.

— Не господское это дело мужицкие побаски слушать.

— Да-а, братцы мои, — снова заговорил рассказчикпрежним тоном, как только я отошел, — и стоит, значит, перед нимседенький, седенький монашек и говорит ему тихим голосом: «Не пужайся, мол,служитель Божий, а слушай и объяви народу, что, мол, означает твоя видение. Аозначает она ба-альшие дела…»

Но, начав громко, рассказчик мало-помалу стал понижатьголос. Тщетно я вслушивался — все тонуло в ропоте колес и в тяжком храпеспящих. Заслышав сквозь этот ропот и храп далекий заунывный свисток паровоза,возвещавший о станции, с лавки возле меня поспешно вскочил юнкер в очках,оглянулся вокруг себя странными глазами и, опять быстро опустившись на скамью иоблокотившись на свой сундучок, тотчас же опять заснул. Какая-то пожилаяженщина в темном ситцевом платье поднялась, болезненно морщась, и поплелась всени. Лежащие, мешки, сундуки и полушубки составляли грубую и печальнуюкартину, которая раскачивалась передо мною. Мужик, рассказывавший про петухов,сидел, подавшись вперед к рыжему, и что-то негромко, но горячо говорил, но,когда я насторожился, чтобы расслышать, что он говорит, из дымного сумракапротив меня ничего не было слышно, только блестели серьезные и злые глаза.

1903

Иле девять лет. На нем гимназический картуз, шелковаякоричневая косоворотка, козловые сапожки с сафьяновым ободком на голенищах. Онсидит сзади отца на беговых дрожках, дрожки шибко катятся большой дорогой, авокруг — поле, летнее жаркое утро…

Старую донскую кобылу подали к крыльцу чуть не на рассвете.Но, боже, сколько раз заглядывал Иля в кабинет отца, в тщетной надежде, чторазговор со старостой кончен! Уже и росистая трава в тени от амбаров успелавысохнуть, и запахло в саду оцепеневшей на солнечном припеке черемухой… Дажекобыла и та стала задремывать от скуки: осела на левую заднюю ногу, прижалаодно ухо, прикрыла глаза…

Но всему бывает конец, кончилась и пытка ожидания. ДержитсяИля за кожаную подушку сиденья, задрав ноги на заднюю ось и почти касаясь лбомружейных стволов на спине отца, поглядывает, как трепещут сверкающие на солнцеспицы, как бежит по пыли возле них белая, с подпалинами, Джальма, близко видитзагорелую шею и широкий затылок под белым картузом… Солнце стоит высоко исильно припекает, кожа на дрожках стала горячая, — приятно пахнет нагретойкожей и колесной мазью. Душная, густая пыль облаком встает из-под колес,парусиновый пиджак на плечах отца темнеет. Но вот и проселок полевой рубеж,длинным, узким коридором теряющийся меж степами высокой серо-зеленой ржи. Отецсдерживает лошадь и закуривает, пуская через плечо клуб душистого дыма…

Ах, эти проселки! Весело ехать по глубоким колеям, заросшиммуравой, повиликой, какими-то белыми и желтыми цветами на длинных стеблях.Ничего невидно ни впереди, ни по сторонам — только бесконечный, суживающийсявдали пролет меж стенами колосистой гущи да небо, а высоко на небе — жаркоесолнце. Синие васильки, лиловый куколь и желтая сурепка цветут во ржи. Дрожкизадевают колосья, растущие кое-где по дороге, и они однообразно клонятся подколесами и выходят из-под них черными, испачканными колесной мазью. Мелкиекузнечики сухим дождем непрерывно сыплются из подорожника… Неожиданно потянулооткуда-то легким ветерком, солнечной теплотой… Отец подбирает вожжи… И опятьзаиграли спицы, закружились перед глазами пестрые венки навертевшихся на втулкицветов, запрыгали дрожки по выбоинам… Тут надо держаться покрепче, но,ухватившись за сиденье обеими руками, все-таки пристально следишь за тем, какнавстречу, лоснясь, бегут серо-зеленые волны, как тень от облачка то там, тоздесь на мгновение затушевывает их, как носится, хлопая ушами, за перепелами ижаворонками Джальма: иногда совершенно пропадает во ржи, — только поволнистой линии, струящейся за нею, видно, где она, — а иногда высоковыпрыгивает из колосьев, удивленно озираясь по сторонам…

Порою встречалась телега, в ней — баба с белоголовыммальчиком на коленях, которая неумело держит веревочные вожжи, неумелосворачивает, заезжая в рожь, а бокастая лошаденка с жадностью хватает губамиколосья… Встретился однажды мужик: он без шапки сидел на грядке телеги, возледлинного узкого гробика из золотистого теса, и веселое лучистое солнце жаркопекло его лохматую голову… Встречался урядник верхом на худой, длинношеей клячеили бородатый, могучий о. Алексей в широкополой шляпе, высоко восседавший насвоей тележке, за которой бежал жеребенок мышиного цвета, на длинных, тонкихножках… А не то вдали показывался тарантас, а в тарантасе — загорелый помещик вкрылатке, в дворянском картузе, с изумленно выкаченными белками. Увидав соседа,он изумлялся еще более, радостно таращил глаза и разводил руками, меж тем каккучер в плиссовой безрукавке и круглой шапочке с павлиньими перьямиостанавливал тройку. Останавливал лошадь и отец, слезал с дрожек навстречувылезавшему из тарантаса толстяку — и начинались бесконечные разговоры. Помещикговорит страшно громко, размахивает руками и все кого-то бранит… Потом надчем-то долго, с мучительным наслаждением хохочет, сотрясаясь всем телом… Отецтоже кричит и тоже хохочет.