Южный ветер шумел в деревьях на бульварах, колебал пламяредких газовых фонарей на перекрестках и скрипел вывесками над дверями запертыхлавок. Иногда какая-нибудь сгорбленная фигура вырастала вместе с своею шаткоютенью под большим качающимся фонарем таверны, но исчезал фонарь за нами — иопять на улице было пусто, и только сырой ветер мягко и непрерывно бил полицам. Из-под колес брызгами сыпалась в разные стороны грязь, и она, казалось,с интересом следила за ними. Я взглядывал иногда на ее опущенные ресницы исклоненный под шляпой профиль, чувствовал всю ее так близко от себя, слышалтонкий запах ее волос, и меня волновал даже гладкий и нежный мех соболя на еешее…

Потом мы свернули на широкую, пустую и длинную улицу,казавшуюся бесконечной, миновали старые еврейские ряды и базар, и мостоваясразу оборвалась под нами. От толчка на новом повороте она покачнулась, и яневольно обнял ее. Она взглянула вперед, потом обернулась ко мне. Мывстретились лицом к лицу, в ее глазах не было больше ни страха, николебания, — легкая застенчивость сквозила только в напряженнойулыбке, — и тогда я, не сознавая, что делаю, на мгновение крепко прильнулк ее губам…

III

В темноте мелькали высокие силуэты телеграфных столбов вдольдороги, — наконец пропали и они, свернули куда-то в сторону и скрылись.Небо, которое над городом было черно и все-таки отделялось от его слабоосвещенных улиц, совершенно слилось здесь с землею, и нас окружил ветреныймрак. Я оглянулся назад. Огни города тоже исчезали, — они были рассыпаныточно где-то в темном море, — а впереди мерцал только один огонек, такойодинокий и отдаленный, точно он был на краю света. То была старая молдаванскаякорчма на большой дороге, и оттуда несло сильным ветром, который путался иторопливо шуршал в иссохших стеблях кукурузы.

— Куда мы едем? — спросила она, сдерживая дрожь вголосе.

Но глаза ее блестели, — наклонившись к ней, я различалих в темноте, — и в них было странное и вместе с тем счастливое выражение.

Ветер торопливо шуршал и бежал, путаясь в кукурузе, лошадибыстро неслись ему навстречу. Снова куда-то мы свернули, и ветер сразуизменился, стал влажнее и прохладнее и еще беспокойней заметался вокруг нас.

Я полной грудью вдыхал его. Мне хотелось, чтобы все темное,слепое и непонятное, что было в этой ночи, было еще непонятнее и смелее. Ночь,которая казалась в городе обычной ненастной ночью, была здесь, в поле, совсеминая. В ее темноте и ветре было теперь что-то большое и властное, — и вотнаконец послышался сквозь шорох бурьянов какой-то ровный, однообразный,величавый шум.

— Море? — спросила она.

— Море, — сказал я. — Это уже последние дачи.

А в побледневшей темноте, к которой мы пригляделись,вырастали влево от нас огромные и угрюмые силуэты тополей в дачных садах,спускавшихся к морю. Шорох колес и топот копыт по грязи, отдаваясь от садовыхоград, на минуту стал явственнее, но скоро их заглушил приближающийся гулдеревьев, в которых метался ветер, и шум моря. Промелькнуло несколько наглухозабитых домов, смутно белевших в темноте и казавшихся мертвыми… Потом тополирасступились, и внезапно в пролет между ними пахнуло влажностью — тем ветром,который прилетает к земле с огромных водяных пространств и кажется их свежимдыханием.

Лошади остановились.

И тотчас же ровный и величавый ропот, в которомчувствовалась огромная тяжесть воды, и беспорядочный гул деревьев в беспокойнодремавших садах стали слышнее, и мы быстро пошли по листьям и лужам, покакой-то высокой аллее, к обрывам.

IV

Море гудело под ними грозно, выделяясь из всех шумов этойтревожной и сонной ночи. Огромное, теряющееся в пространстве, оно лежалоглубоко внизу, далеко белея сквозь сумрак бегущими к земле гривами пены. Страшенбыл и беспорядочный гул старых тополей за оградой сада, мрачным островомвыраставшего на скалистом прибрежье. Чувствовалось, что в этом безлюдном местевластно царит теперь ночь поздней осени, и старый большой сад, забитый на зимудом и раскрытые беседки по углам ограды были жутки своей заброшенностью. Одноморе гудело ровно, победно и, казалось, все величавее в сознании своей силы.Влажный ветер валил с ног на обрыве, и мы долго не в состоянии были насытитьсяего мягкой, до глубины души проникающей свежестью. Потом, скользя по мокрымглинистым тропинкам и остаткам деревянных лестниц, мы стали спускаться вниз, ксверкающему пеной прибою. Ступив на гравий, мы тотчас же отскочили в сторону отволны, разбившейся о камни. Высились и гудели черные тополи, а под ними, как быв ответ им, жадным и бешеным прибоем играло море. Высокие, долетающие до насволны с грохотом пушечных выстрелов рушились на берег, крутились и сверкалицелыми водопадами снежной пены, рыли песок и камни и, убегая назад, увлекалиспутанные водоросли, ил и гравий, который гремел и скрежетал в их влажном шуме.И весь воздух был полон тонкой, прохладной пылью, все вокруг дышало вольнойсвежестью моря. Темнота бледнела, и море уже ясно видно было на далекоепространство.

— И мы одни! — сказала она, закрывая глаза.

V

Мы были одни. Я целовал ее губы, упиваясь их нежностью ивлажностью, целовал глаза, которые она подставляла мне, прикрывая их с улыбкой,целовал похолодевшее от морского ветра лицо, а когда она села на камень, сталперед нею на колени, обессиленный радостью.

— А завтра? — говорила она над моей головою.

И я поднимал голову и смотрел ей в лицо. За мною жаднобушевало море, над нами высились и гудели тополи…

— Что завтра? — повторил я ее вопрос ипочувствовал, как у меня дрогнул голос от слез непобедимого счастья. — Чтозавтра?

Она долго не отвечала мне, потом протянула мне руку, и ястал снимать перчатку, целуя и руку и перчатку и наслаждаясь их тонким,женственным запахом.

— Да! — сказала она медленно, и я близко видел взвездном свете ее бледное и счастливое лицо. — Когда я была девушкой, ябез конца мечтала о счастье, но все оказалось так скучно и обыденно, что теперьэта, может быть, единственная счастливая ночь в моей жизни кажется мненепохожей на действительность и преступной. Завтра я с ужасом вспомню эту ночь,но теперь мне все равно… Я люблю тебя, — говорила она нежно, тихо ивдумчиво, как бы говоря только для самой себя.

Редкие, голубоватые звезды мелькали между тучами над нами, инебо понемногу расчищалось, и тополи на обрывах чернели резче, и море все болееотделялось от далеких горизонтов. Была ли она лучше других, которых я любил, яне знаю, но в эту ночь она была несравненной. И когда я целовал платье на ееколенях, а она тихо смеялась сквозь слезы и обнимала мою голову, я смотрел нанее с восторгом безумия, и в тонком звездном свете ее бледное, счастливое иусталое лицо казалось мне лицом бессмертной.

1901

Послушай, скачала жена, — мне жутко.