— Ну, до свиданья, до свиданья! — наконец говоритон, нахохотавшись.

— До свиданья, батюшка, очень рад был встретиться!

— Мой поклон вашему семейству!

— И вашим также передайте мой сердечный привет!

— Восемнадцатого будете?

— Обязательно, обязательно!

Помещик становится на подножку тарантаса, накренивая его, струдом усаживается… Но не проходит и минуты, как сзади опять раздается крик:

— Сосед! На минуточку!

И опять стоянка, опять разговоры…

Утомленная, но счастливая своими хлопотами Джальма сидит уколес и жарко дышит, изредка, с коротким стуком, ловя зубами мух. В небеблестят и кудрявятся белые облака, всюду столько света и радости, как бываетлишь в июне, и все неподвижнее становится воздух к полудню. Два желтыхмотылька, как два лепестка розы, беззвучно и однообразно играют над склонившимисяв оцепенении колосьями, над цветами и травами, нагретыми зноем. Сладко пахнетвасильками. И, щурясь от солнца, Иля в забытьи следит за облаком, похожим напуделя, которое, медленно тая, плывет по светозарной сини неба, прислушивается,как сипят в траве кузнечики, а над головою на тысячу ладов сонно звенитжалобными дискантами воздушная музыка насекомых, неумолчно воспевающих дали,млеющие в мареве зноя, радость и свет солнца, беспричинную, божественнуюрадость жизни…

Наговорившись, отец гонит лошадь шибко, и дрожки прыгают инесутся под изволок, к какому-то широкому логу среди степных косогоров.

За этим логом следует подъем на покатую гору, залитуюзелеными овсами, а с горы открывается видна новый, еще более широкий и разлатыйлог. Тут были заливные болотистые лужки, и мелкая степная речка, извивавшаясяпод ним, делала много широких затонов, густо заросших зелеными щетками куги.Оттого, что горизонт был со всех сторон замкнут этими похожими на ржаные хлебыкосогорами, глухо было тут на редкость, но какая милая, своеобразная жизнь,жизнь куличков, бекасов н диких чирков, чувствовалась в тишине и глуши этихмелких затонов!

— Держись! — кричит отец сквозь дребезжаниебегущих под гору дрожек.

И вдруг дребезжание сразу обрывается.

Под горою ветерок спадает. Солнце печет, колеса шуршат вгустой, насыщенной водой траве. Пресно пахнет теплым илом, разогретой кугою;белая, как снег, рыбалка неожиданно вырывается из кочкарников и сверкает ввоздухе острыми крыльями… А вот и болото — серебристо-зеркальные затоны с островкамитонколистой осоки…

Не спуская с них глаз, отец передает Иле вожжи, осторожнослезает с дрожек и, скинув ружье, торопливо, но бесшумно направляется к ним.

— Джальма! — строго, отрывисто и негромко говоритон каким-то особым, условным тоном Джальме, которая перепрыгивает с кочки накочку с высунутым языком. Длинные сапоги его тонут в мягких кочкарниках,серебристые пузыри болотного газа остаются в его следах, отпечатывающихся вбархатистой и влажной траве… От солнца и блеска воды светло так, что больно смотреть…

— Джальма!

И Джальма, быстро оглянувшись, вдруг — бултых в воду и,наслаждаясь прохладой, медленно плывет к затону, к камышам. Из воды виднатолько ее вытянутая прилизанная голова с опущенными ушами и длинный хвост,который плывет за ней, как чужой, как палка. Потом и голова и хвостзаворачивают в камыши, отец входит по колена в воду и тоже скрывается вкамышах. Проходит десять, двадцать минут напряженного молчания… Где-то далекораздается тяжкий, глухой выстрел… Весь встрепенувшись, пристально глядит Илявперед, но за камышами ничего не видно.

В камышах что-то осторожно попискивает и булькает; поширокой луже недалеко от дрожек, извиваясь, проплывает уж; перламутрово-голубыестрекозы с треском распускают длинные стеклянные крылышки, вылетая из горячейграни, а высоко в небе медленно вырастает и вытягивается большое белоснежноеоблако… Вот оно приняло образ сказочного исполина, а из затона, в котором,углубляя его, ярко светит отражение этого исполина, что-то глухо, угрюмо ижалобно ухнуло… Ухнуло и выжидательно замолчало…

— Бычки! — вспоминает Иля загадочное слово,оброненное отцом, и весь замирает от сладкого ужаса.

Воображение мгновенно создает образ какого-тофантастического существа, одного из тех страшных подводных жителей, что глубокоскрываются в болотах и только изредка высовывают свои лобастые рогатые головы свыпученными глазами на свет божий. Что, если выглянет такой бычок именнотеперь, в этот безмолвный час знойного полдня? И, косясь на затон, Иля незамечает, что картуз его съехал на затылок, что комары облепили ему потную шеюи руки и что ослепительно-жаркое солнце бьет прямо в лицо… Вдруг раздаетсякашель. Иля вздрагивает и мгновенно возвращается к действительности. Отец идет,по пояс мокрый, хлюпает тяжелыми сапогами, налитыми болотной водой.

— Тут… бычки, — говорит Иля нерешительно.

— Ну и что же?

— Они очень большие?

— Кто? Бычки-то? Да ведь это жучки! Водяные жучки!

— Как жучки? — бормочет Иля, пораженный иразочарованный.

Отец раскраснелся, расстегнул ворот рубахи, лицо у негодоброе и оживленное. Подойдя к дрожкам, он бросает Иле убитого чирка, и,мгновенно забыв о бычках, Иля с жадностью ловит его на лету. Чирок еще теплый!Головка с закатившимися глазами, подернутыми белесою пленкой, бессильно падаетна радужный зобик, брюшко в запекшейся крови… Но как оно славно пахнет тиной ипорохом! И Джальма вылезает из осоки тоже веселая и удовлетворенная. Глазабезумные, с длинного красного языка льет слюна, белая атласная шерсть вся прилизана,уши висят, ноги в иле, — точно в черных чулках…

Мокрые блестящие шины колес снова шуршат по бархатной сочнойтраве, изредка врезываясь в воду и разбрасывая во все стороны светлые длинныебрызги. Лужи, в которых золотыми полосами то там, то здесь резко вспыхиваетжаркий солнечный блеск, мелькают перед глазами… Из куги то и дело с жалобнымистонами вырываются кулички… Потом мягкий кочкарник сразу обрывается, —дрожки снова трещат по дороге, убегающей в гору…

Ах, когда Иля вырастет, он будет самым счастливым человекомв мире! Он поселится на хуторе, будет жить только охотой, будет каждый деньчистить кирпичом и промывать свое ружье, будет варить себе кулеш, спать возлепорога дома на войлоке, а просыпаться еще в ту пору, когда едва-едва брезжитзелено- серебристый рассвет…

Но и теперь чудесно. Дышит Иля чистым полевым ветром,слушает хохлатых жаворонков, распевающих над полями, в облаках, в бесконечномпросторе… Степь вокруг, куда ни кинь взор, зеленая, ровная, вольная. И ни душив степи, ни кустика, ни деревца, — только далеко впереди машет, какутопающий руками, чья- то мельница.

1903–1926

I

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, какоднажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился напороге, — это было после одной из наших ссор с тобой, — и, опустивглаза, сделал такое грустное личико?