Была лунная зимняя полночь, мы ночевали на хуторе вТамбовской губернии, по пути в Петербург с юга, и спали в детской, единственнойтеплой комнате во всем доме. Открыв глаза, я увидал легкий сумрак, наполненныйголубоватым светом, пол, покрытий попонами, и белую лежанку. Над квадратнымокном, в которое виднелся светлый снежный двор, торчала щетина соломеннойкрыши, серебрившаяся инеем. Было так тихо, как может быть только в поле взимние ночи.

— Ты спишь, — сказала жена недовольно, — а язадремала давеча в возке и теперь не могу…

Она полулежала на большой старинной кровати у противоположнойстены. Когда я подошел к ней, она заговорили веселым шепотом:

— Слушай, ты не сердишься, что я разбудила тебя? Мне,правда, стало жутко немного и как-то очень хорошо. Я почувствовала, что мы стобой, совсем одни тут, и на меня напал чисто детский страх…

Она подняла голову и прислушалась.

— Слышишь, как тихо? — спросила она чуть слышно.Мысленно я далеко оглянул снежные поля вокруг нас, — всюду было мертвоемолчание русской зимней ночи, среди которой таинственно приближался Новый год…Так давно не ночевал я в деревне, и так давно не говорили мы с женой мирно! Янесколько раз поцеловал ее в глазa и волосы с той спокойной любовью, котораябывает только в редкие минуты, и она внезапно ответила мне порывистымипоцелуями влюбленной девушки. Потом долго прижимала мою руку к своейзагоревшейся щеке.

— Как хорошо! — проговорила она со вздохом иубежденно. И, помолчав, прибавила: — Да, все-таки ты единственный близкий мнечеловек! Ты чувствуешь, что я люблю тебя?

Я пожал ее руку.

— Как это случилось? — спросила она, открываяглаза. — Выходила я не любя, живем мы с тобой дурно, ты говоришь, чтоиз-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существование… И однако все чаще мычувствуем, что мы нужны друг другу. Откуда это приходит и почему только внекоторые минуты? С Новым годом, Костя! — сказала она, стараясьулыбнуться, и несколько теплых слез упало на мою руку.

Положив голову на подушку, она заплакала, и, верно, слезыбыли приятны ей, потому что изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слезыи целовала мою руку, стараясь продлить их нежностью. Я гладил ее волосы, даваяпонять, что я ценю и понимаю эти слезы. Я вспомнил прошлый Новый год, которыймы, по обыкновению, встречали в Петербурге в кружке моих сослуживцев, хотелвспомнить позапрошлый — и не мог, и опять подумал то, что часто приходит мне вголову: годы сливаются в один, беспорядочный и однообразный, полный серыхслужебных дней, умственные и душевные способности слабеют, и все болеенеосуществимыми кажутся надежды иметь свой угол, поселиться где-нибудь в деревнеили на юге, копаться с женой и детьми в виноградниках, ловить в море летомрыбу… Я вспомнил, как ровно год тому назад жена с притворной любезностьюзаботилась и хлопотала о каждом, кто, считаясь нашим другом, встречал с наминовогоднюю ночь, как она улыбалась некоторым из молодых гостей и предлагалазагадочно- меланхолические тосты и как чужда и неприятна была мне она в теснойпетербургской квартирке…

— Ну, полно, Оля! — сказал я.

— Дай мне платок, — тихо ответила она и по-детски,прерывисто вздохнула. — Я уже не плачу больше.

Лунный свет воздушно-серебристой полосою падал на лежанку иозарял ее странною, яркой бледностью. Все остальное было в сумраке, и в неммедленно плавал дым моей папиросы. И от попон на полу, от теплой, озареннойлежанки — ото всего веяло глухой деревенской жизнью, уютностью родного дома…

— Ты рада, что мы заехали сюда? — спросил я.

— Ужасно, Костя, рада, ужасно! — ответила жена спорывистой искренностью. — Я думала об этом, когда ты уснул.По-моему, — сказала она уже с улыбкой, — венчаться надо бы два раза.Серьезно, какое это счастье — стать под венец сознательно, поживши, пострадавшис человеком! И непременно жить дома, в своем углу, где-нибудь подальше отовсех… «Родиться, жить и умереть в родном доме» — как говорит Мопассан!

Она задумалась и опять положила голову на подушку.

— Это сказал Сент-Бёв, — поправил я.

— Все равно, Костя. Я, может быть, и глупая, как тыпостоянно говоришь, но все-таки одна люблю тебя… Хочешь, пойдем гулять?

— Гулять? Куда?

— По двору. Я надену валенки, твой полушубочек… Разветы уснешь сейчас?

Через полчаса мы оделись и, улыбаясь, остановились у двери.

— Ты не сердишься? — спросила жена, взяв мою руку.

Она ласково заглядывала мне в глаза, и лицо ее былонеобыкновенно мило в эту минуту, и вся она казалась такой женственной в серойшали, которой она по- деревенски закутала голову, и в мягких валенках, делавшихее ниже ростом.

Из детской мы вышли в коридор, где было темно и холодно, какв погребе, и в темноте добрались до прихожей. Потом заглянули в залу и гостиную…Скрип двери, ведущей в залу, раздался по всему дому, а из сумрака большой,пустой комнаты, как два огромных глаза, глянули на нас два высоких окна в сад.Третье было прикрыто полуразломанными ставнями.

— Ау! — крикнула жена на пороге.

— Не надо, — сказал я, — лучше посмотри, кактам хорошо.

Она притихла, и мы несмело вошли в комнату. Очень редкий инизенький сад, вернее, кустарник, раскиданный но широкой снежной поляне, былвиден из окон, и одна половина его была в тени, далеко лежавшей от дома, а другая,освещенная, четко и нежно белела под звездным небом тихой зимней ночи. Кошка,неизвестно как попавшая сюда, вдруг спрыгнула с мягким стуком с подоконника имелькнула у нас под ногами, блеснув золотисто-оранжевыми глазами. Я вздрогнул,и жена тревожным шепотом спросила меня:

— Ты боялся бы здесь один?

Прижимаясь друг к другу, мы прошли по зале в гостиную, кдвойным стеклянным дверям на балкон. Тут еще до сих пор стояла огромнаякушетка, на которой я спал, приезжая в деревню студентом. Казалось, что ещевчера были эти летние дни, когда мы всей семьей обедали на балконе… Теперь вгостиной пахло плесенью и зимней сыростью, тяжелые, промерзлые обои кускамивисели со стен… Было больно и не хотелось думать о прошлом, особенно передлицом этой прекрасной зимней ночи. Из гостиной виден был весь сад и белоснежнаяравнина под звездным небом, — каждый сугроб чистого, девственного снега,каждая елочка среди его белизны.

— Там утонешь без лыж, — сказал я в ответ напросьбу жены пройти через сад на гумно. — А бывало, я по целым ночам сиделзимой на гумнах, в овсяных ометах… Теперь зайцы, небось, приходят к самомубалкону.

Оторвав большой, неуклюжий кусок обоев, висевший у двери, ябросил его в угол, и мы вернулись в прихожую и через большие бревенчатые сенивышли на морозный воздух. Там я сел на ступени крыльца, закуривая папиросу, ажена, хрустя валенками по снегу, сбежала на сугробы и подняла лицо к бледномумесяцу, уже низко стоявшему над черной длинной избой, в которой спали сторожусадьбы и наш ямщик со станции.