Болек с изумлением слушал альтернативную версию прославленного романа.

– И ты мне тут ручища не распускай! Лучше о себе думай, кто ты! Это ты её засёк! – наставив лоб на двинувшегося к нему вожака, крикнул Пашка. – Ты насыпал яд, чтобы живые умирали! И поэтому и тебя, и всех! Всех, кто вас поддерживает!.. – Он запнулся, придумывая кару. – Всех вас надо лишить родительских прав!

– Да кто ж тебе сказал, что мы яд одобряем! – воскликнула женщина в спортивной форме. – Мы одобряем, чтоб дикие животные тут не гнездились, а никакой не яд! Ты, может, ещё крокодилов в пруду разводить надумаешь? Умный-то! А где ты лошадь-то эту видел, которая упала?

Пашка, откинув с лица волосы, обвёл взглядом обезображенные душевным уродством лица догхантеров.

– Ладно, Достоевского вы не читали, – произнёс он с усмешкой. – А Евангелие? У моего деда есть Евангелие, и там Заповеди блаженства! Что вы думаете, они про одних людей? Они и про животных. Про Франциска хоть, может, слышали? Тоже нет? Мои собаки все и нищие, и плачущие! И не цыкайте тут! И ещё они птицы небесные – не заботятся о завтрашнем дне! – Тут он вдруг замолчал, схватился рукой за голову, словно желая все волосы разом сгрести на лицо, и через паузу, внезапно севшим голосом прибавил: – У меня у моего деда просто есть Евангелие…

Болек с упавшим сердцем закрыл глаза и снова открыл. Он знал, что сейчас начнётся.

– Твари твои, что ли, бесятся? Ключ давай! – прогнусавил вожак, услышав многоголосое подвывание с площадки, и, шагнув к Пашке, взял его за футболку.

– У тебя пневматическая винтовка! – сказал Пашка дрогнувшим голосом и поглядел в спрятанные под нависший лоб глазки-пуговки. – Ты и ворон стреляешь? Зачем? Тебя лупили, наверно, в детстве – отыгрываешься?

– Люди добрые! – оглянувшись, крикнул большеголовый. – Люди добрые! Чего ждем! – И вдруг остановился взглядом на тропинке, ведущей к спортбазе. – А вот и тварь вылезла! Давите волчару! – указал он на очень старого рыжего пса. Пёс вышагивал по тропе на негнущихся лапах и хриплым лаем совестил дебоширов.

Два парня с баллончиками вышли из кучи и, остерегаясь, направились к собаке.

– Джерик, уйди! Фу! Беги отсюда! Беги к Татьяне! – сипло и тонко закричал подросток и вдруг заплакал. – Джерик! Беги! Беги! – вскрикивал он, рыдая.

С этого мига погром вступил в решающую фазу. Огромные рты извергли брань. Звенело стекло, разбиваемое безо всякой разумной цели. Взвыл и, отчаянно заскулив, упал настигнутый камнем старый пёс. Страшные руки подхватили мальчишку за ворот футболки, за волосы и, вероятно, ударили в грудь – пытаясь крикнуть, он закашлялся. Обе женщины, ненароком примкнувшие к сходке, визжа умчались прочь.

Сердце Болека застучало вкривь и вкось. Ладонь, сжимавшая мобильник, вспотела. «Ноль один, ноль два, ноль три», – бессмысленно вертелось в голове. Он уже собрался бежать на центральную аллею за подмогой, но вместо этого кашлянул в кулак и не то чтобы с охотой, но бодро, как штатный актёр, которому не приходится выбирать, вышел на сцену.

Энергичный, немного взмыленный, словно только с беговой дорожки, он остановился в паре метров от галдящей кучи и грянул звонко и дробно:

– Прекратить противоправные действия!

Морды обернулись, и каждая, как порцию отравы, получила дозу пронизывающего чёрного взгляда.

– Десять шагов назад от несовершеннолетнего!

Тон приказа был таков, словно в кустах, за спиной у Болека, притаился отряд бойцов. Толпа колыхнулась и отступила. Только большеголовый ещё продолжал держать Пашку за шиворот.

– Ну ты! Надолго ведь сядешь! – ясно проговорил Болек, и руки большеголового мгновенно оставили жертву.

Позже маэстро Болеслав немало повеселился над собственным выступлением. Но в тот момент он и правда чувствовал себя уполномоченным едва ли не государством казнить без суда.

– Пошли вон! – отчеканил он с презрительным холодом и с высоты, словно бы стал вдруг ростом с берёзу, проследил, как улепётывают со двора провинившиеся муравьи.

Через минуту инцидент можно было считать исчерпанным.

«Ну, толк-то есть пока от профессии…» – подумал он, с удовлетворением отмечая, как ровно, без ускорений, работает вжившееся в роль сердце.

– Паш, ты как, в порядке? В полицию звоним? – спросил он героя в порванной футболке, присевшего на корточки возле рыжего пса.

Подросток не услышал его.

– Джерик, ну что ты так лёг? Лапу больно? Сустав тебе, гады, подбили! Где больно? Тут? – бормотал он, осторожно ощупывая собаку.

Болек вздохнул, пересёк дворик и, сев на качели, позвонил брату.

– Саня, давай гони в лес! – сказал он. – Тут у вас погром натуральный! Не волнуйся – кроме пары стёкол, все живы.

Полчаса спустя Саня уже сидел рядом с Пашкой на старом диванчике. У порога стояло ведро с осколками стекла, а через прорехи в домик свободно заходил сырой лесной ветер.

Устроившись в гнезде из пледа и куртки, государь, обычно молчаливый, выговаривал утреннее потрясение. Его лицо не порозовело ещё, но уже не было снеговым, как пять минут назад, – страх отпускал, на смену ему шла волна горячего бреда.

Пашка начал с того, что, давясь словами, пересказал Сане свой сегодняшний сон. В нём они с Наташкой шагали по заледенелой местности, напоминавшей фотографии блокадного Ленинграда, и волокли за собой большие тяжёлые санки. На них они грузили попадавшиеся по дороге тела окоченелых собак, впрочем, были оптимистичны и живо обсуждали методы размораживания. А затем из воронки вихря возник ледяной и прозрачный враг. Наташка, выхватив меч, взлетела к нему. Мечи зазвенели, как стёкла. От звона Пашка проснулся и увидел, что за разбитым окном светло, в рассыпанных по полу осколках блестит солнце. Тут же ещё одно стекло взорвалось, повалили крики, и он, пригнувшись, как под пулями, перебежал к противоположной стене, где на полке с чашками остался его телефон. Но позвонить не вышло – экран погас в руках. За холодную ночь аккумулятор сел. Тут ему стало противно трусить. Он вышел на крыльцо и увидел толпу орков, которые почему-то совсем не боялись солнца.

– Да, Саня, и он по этим оркам как врежет Фёдор Михалычем! – заметил Болек, сидевший тут же, за составленным из нескольких парт столом. – Паш, ты, между прочим, проявил недетскую силу духа! Книжка-то вот эта? – спросил он, листнув брошенный на столе старенький синий том.

Пашка покосился на говорившего и перевёл взгляд на Саню. Тот сразу заметил: «карельские» глаза больше не были прозрачными – кто-то в озере хорошо взбаламутил воду.

– Александр Сергеич, почему люди всегда хотят забить лошадёнку? Этому есть научное объяснение? – спросил он, сев на диване и, кажется, намереваясь всерьёз обсудить этот вопрос. – Почему всех живых, весёлых им надо убить, и никто даже не возражает? Зачем тогда мы в школе проходим всё это? Россия, нищая Россия! Всех этих Есениных? Для чего они нас долбают этим всем, раз на самом деле всё общество – за живодёров?