ясный смысл — войну и музыку, земное упоенье бегом, полет копья и скачку колесниц, божественные голоса поющих муз, мелодии их песнопений и облак обертонов, оберткою прозрачного тумана оттенявший мелос. Но сочетание «огонь — вода» — оно так противоречиво! В сознании Ахилла эти две стихии, стеная, пожирали и друг друга, и его — самое сознание, и оставляли за собой ту пустоту небытия, в которой пребывало лишь одно: таинственность зачатия героя. Мать опускала новорожденного в воду — или она держала его на огне? И супруг, потрясенный безумием женщины, бросался младенца спасти, вырывал его из рук детоубийцы-матери, она же, ослепленная, среди несвязных воплей кричала что-то о бессмертии, о боге и — о глупая! — о том, что хочет то ли водой, то ли огнем спасти от смерти Ахиллеса; младенец плакал, корчился, стонал, и огненным тавром, политым пузырящейся кипучей влагой, в его прапредсознании — в пра-памяти, в пра-архе-памя-типе горело с той поры: огонь? вода?.. и — мать?.. отец?..

В смутное время детства какой-то колдовскою силой влекло его это «огонь — вода», и он, как будто и не слыша, пропускал оговорки типа: «согласно одним источникам, по ночам Фетида держала на огне Ахиллеса» или «другая версия говорит о водах подземного Стикса, куда опускала она младенца»; огонь и вода всегда были вместе, и он, ребенок, протестующе кричал: «Нет-нет! Не так, неправда! Я помню, я помню, как было! Сразу в огне и в воде, я помню, как было!»

Возможно, что память (пра-, архе-) и не подводила его. Почему бы и не сказать, что он в одно и то же время сразу был и в огне, и в воде, что огонь и вода являли себя в одном, синхронистическом акте? То, что это не согласуется с физической природой, с логикой и здравым смыслом, значения не имеет, ведь здесь происходят игры богов, и бессмертье вступает в схватку со смертным. И, обратившись к началу начал, в них-то, играх богов, можно и усмотреть причину и исток смешения несовместимого — огня, воды, бессмертия и смерти.

— Это было ужасно.

Ахиллес говорил, и воды ручья журчали, и потрескивал огонь костра.

— Два брата возжелали одну и ту же, и ею была моя мать! Вот, я вижу: владыка небес и владыка моря, Зевс и Посейдон, они же — огонь и вода, и у обоих вместе, у каждого из братьев, неостановимо, неудержимо твердеет, утолщается и удлиняется, становится огромным грозный, мощный, всесокрушающий фаллос, восставший в божественной дрожи к тому, чтобы вломиться в дрожащую той же священною дрожью вагину, — вагину моей — о проклятье! — возлюбленной матери, чтоб извергнуть в нее, в мою мать, обильное, сильное семя — и опасть, уменьшиться, уползти, убраться, оставив в ее жарком чреве первый трепет моей прорастающей плоти! Я помню, я помню, как все это было! Один — и тут же другой, огонь и вода, и все в ее чреве, в бессмертном чреве Фетиды смешалось — два семени, два бога, две стихии.

Мать, кажется, от этого и помешалась. Немудрено: сами братья ужаснулись, когда им было открыто, что зачатое от них в Фетиде, народившись и возмужав, обретет двойное, в сравнении с каждым из них, могущество.

Искусству сочинять историю люди научились у богов. Это у них, у богов, все неправдиво и обрывочно, все полно уверток, умолчаний, противоречий. И потому история рождения на свет Ахиллеса именно такова. Да-да, и Зевс, и Посейдон хотели овладеть Фетидой, но не то Прометей, не то его мать, Фемида, одна из Зевсовых жен, предупредили Огневержца, что он будет свергнут родившимся у Фетиды сыном. Был ли также предупрежден Посейдон? Должен ли был я, будущий сын обоих, свергнуть и бога вод? Об этом лишь молчание, все тут темно. И лишь упоминается при этом, что Фетида не хотела быть в объятьях Зевса. Потому, оказывается, что ее воспитала жена его Гера, и Фетида, видите ли, проявила женскую солидарность! Какая глупость! Да мог ли Зевс остановиться перед сопротивлением прекрасной юной нереиды? Она бы только раззадорила его еще пуще, и, наверное, так оно и было.

И вот — ах, какая удача! — желает Фетиду смертный, Пелей, и, если она родит от него, потомок его будет тоже смертным и, значит, не страшен всесильным богам. Однако Фетида ему не дается, — но почему, почему?! — почему начинаются эти метаморфозы, любезные сердцу поэтов, почему, моя матушка, ты делалась птицей, деревом, змеей, тигрицей — лишь бы меня не зачать? Не потому ль, что был уже зачат твой сын? Кажется, тайну свою ты почти что выдала: в объятиях Пелея ты стонала — нет, не от страсти, а от бессильной обиды: «Ты победил лишь с помощью богов», — сказала ты ему. И почему, родив, в огонь — нет, в воду! нет, в огонь! — в огонь и в воду ты бросаешь сына? Почему? Конечно же, чтоб убедиться, что твой сын бессмертен! — нет-нет, чтоб дать ему бессмертье! нет, чтоб убить! — нет-нет, в безумии, наверное!.. Пелей, мой добрый папочка, меня спасает от моей же матери и отдает Хирону, она ж от папочки уходит — в воду, в воду, в свою любезную стихию!

Лжецы. Паскудники. Им пожрать своих детей все равно, что быков, колотых для жертвы. Совокупляться с кем ни попадя — вот их божественные игры и пример для смертных!

Была свадьба — не прежде, а после того, как Пелей овладел нереидой. Не странно ли — Зевс и Посейдон отказываются от вожделенного предмета страсти, и когда Фетида достается другому, на Олимпе Зевс устраивает свадебное пиршество. Славное то было пиршество: на нем поспорили три богини, и здесь, на свадьбе моей матери и Пелея, предрешилось все то, чем стала история рождения Ахиллеса, моя жизнь, моя смерть и мое бессмертие.

Я знаю все, я вижу все, как было, и я свидетельствую против этих лживых владык, вершащих жизнью смертных. Я знаю правду: мне предназначено было править всем миром. Подобно тому, как Урана сверг сын его Кронос, а Кроноса — сын его Зевс, так и я, Ахиллес, сын Зевса, должен был свергнуть отца. Зевс народил большое потомство, но предсказано было, что тот, кто будет рожден от него нереидой Фетидой, будет сильнее отца и лишит его власти. Он вожделел Фетиду всякий раз, когда она вплывала на дельфине в грот и нежилась у кромки вод, и Зевс, пронизывая солнечным лучом небесный свод, стремился сквозь отверстье грота достичь разомкнутых беспечно бедер нереиды. Но брат