– Твоя очередь, – пошутила я.

– Малышка, не могу поверить, что ты это сделала.

Я пожала плечами, протирая глаза.

– Наверное, я больше похожа на тебя, чем ты думала. Я не отступлю, если мне бросили вызов.

Хэтти покачала головой.

– Что за херня, да я никогда и не сомневалась, что ты такая же, как я. Я и так это знаю.

Хэтти знала. Она всегда знала, что я такая же, как она. Но, кажется, я успела забыть об этой своей стороне, что была такой храброй.

Пока Ливви фотографирует склонившееся дерево, я выхожу из «Гатора».

– Ты здесь раньше купалась? – спрашивает она, не сводя глаз с дерева.

– Раньше? – Я срываю с себя футболку, скидываю обувь и брюки. Прохожу мимо нее к склоненному дереву – в ярко-розовых трусах и синем бюстгальтере, босая и бесстрашная.

– Черт, да, – говорит Оливия, снимая меня, пока я взбираюсь на середину ствола. Потом я спускаюсь по веревке и раскачиваюсь на шине, как тогда. – Ты богиня, – говорит Оливия, – воин.

Она права. Я воин. Я встретила свой список с поднятой головой. Я вступила в схватку за свою свободу. Я прекратила позволять Дестани и Джие третировать меня. Я рассказала родителям о Колумбийском университете. И теперь я здесь. Я снова в том месте, где впервые нашла себя, раскрыв новые стороны самой себя.

Я ныряю, позволяя холоду поглотить меня.

Кто я

1. (Ужасная) лгунья. Я достаточно смелая, чтобы нести ответственность за свою ложь.

2. Я плачу навзрыд.

3. Я предпочитаю находиться на улице хоть в дождь, хоть в холод.

4. Вегетарианка.

5. Застенчивая.

6. Я сбегаю, а не борюсь.

7. Трусливый лев до того, как обрел смелость. Воин.

8. Не такая красивая, как она. Богиня.

9. Внучка Хэтти.

На обратном пути я разрешаю Ливви сесть за руль и позволяю ветру и солнечным лучам высушить мою кожу.

– Знаешь, когда я жила в Хьюстоне, мама брала меня с собой кататься по тропам. Ты когда-нибудь так каталась?

Я смущенно кошусь на нее, указывая на тропу перед нами.

– Нет, девочка! – она смеется. – Катание по тропам – это целое событие, целый раздел культуры темнокожих южан. Я свожу тебя в Хьюстон. Черт, да сейчас же как раз сезон катания по тропам.

Я приподнимаю брови.

– Ну ладно, – смеюсь я.

– У моей мамы был парень, Генри. Мы катались на лошадях по сельским дорогам с его семьей и друзьями и тусили каждые выходные.

Я смотрю на нее, убирая с щеки влажную прядь волос. Ее кожа цвета миндаля сияет от солнечных лучей, отражающихся в капельках пота.

– Только приехав сюда, – говорит она, указывая на лес, – я поняла, как сильно я по всему этому скучаю. Черт, я скучаю по своей лошади Каштану. – Она слегка надувает губы, а потом с улыбкой поворачивается ко мне. – Из всех дружков моей мамы Генри определенно был моим любимчиком.

– А что с ним случилось? – спрашиваю я.

Она качает головой.

– Он ей изменил, но, знаешь, – она пожимает плечами, – это, пожалуй, была самая незначительная причина порвать с парнем из всех, что у нее были. По крайней мере, он не был наркоманом и никогда не избивал ее до полусмерти. – Она поворачивается ко мне. – Понимаешь, о чем я?

Нет. Но я всё равно киваю.

Она продолжает, снова глядя на тропу.

– Измену можно простить. Мне даже немного жаль, что она его не простила.

– Правда?

– Ну иногда, – отвечает она.

Если бы ее мама простила Генри, Ливви наверняка не уехала бы из Хьюстона. И мы никогда не сделали бы то, что сделали. Я никогда этого не сделала бы.

– Как вы оказались в Остине? – спрашиваю я.

– Маму наняли в магазин в Саут-Конгрессе, чтобы она делала ожерелья и всё такое.

– Ух ты, как классно, – говорю я, вспоминая украшения, которыми постоянно была занята ее мама, когда я к ним приходила.

– Ага, это клево. Это помогает нам держаться на плаву, – говорит она. – Это мама убедила меня продавать фотографии в интернете.

Я вижу обожание в ее взгляде. Они через многое прошли вместе. Я даже представить не могу, каково это – иметь дело с караваном мужчин, встречающихся с моей мамой, в то время как некоторые из них (и похоже, что большинство) оказываются настоящим дерьмом.

Она говорит, продолжая медленно ехать вперед.

– Мне жаль, что твой отец всё это продал. Это настоящее сокровище.

– Ага, – я щурюсь от лучей солнца, пробивающихся сквозь кроны деревьев.

– Ну так… Почему бы тебе не съездить к ней?

Вопрос тяжелый. Ответ еще тяжелее. Но здесь, рядом с ней, я почему-то чувствую себя в безопасности. И я всё еще на волне адреналина. Мне кажется, что я могу делать что угодно, даже говорить о Хэтти.

– Мои родители решили поместить ее в дом престарелых не просто так. Она то и дело паковала все свои вещи, свою одежду, картины – она всегда снимала картины со всех стен, складывала их в пикап и уезжала в случайном направлении. Мы искали ее часами. Она оставляла включенными газ, воду. Как-то затопила ванную. Загружала одеждой стиральную машину, но не включала ее. А если вспоминала, что надо включить, потом забывала развесить на просушку. К тому времени, как мы до нее добирались, одежда покрывалась плесенью. Она больше не могла о себе заботиться.

– Представляю, как тяжело было это видеть.

Я киваю, глядя на проносящиеся мимо деревья.

– Я помню свой последний разговор с ней. Она попросила меня сходить к ней комнату и принести одеяло, потому что она замерзла. Она велела мне взять голубое одеяло из шкафа, а не то, что лежит на постели, потому что там спит ребенок. – Я смотрю на Оливию и качаю головой. – Я проверила ее кровать, и, конечно, там не было никакого ребенка. Я вернулась к ней и спросила, о ком она говорит, и она ответила: «О малышке Куинн».

Ливви ежится.

– Я сказала: «Так Куинн – это я», а она такая: «Да, я знаю, что ты Куинн». Она выглядела такой растерянной. Я пошла за одеялом, а когда вернулась, она спросила меня, не разбудила ли я малышку, – я прикусываю губу. – Это было уже слишком. Я не могу даже представить, какая она теперь.

– У меня никогда такого не было, – честно признается Ливви, – и я не могу притворяться, что понимаю, как тебе тяжело, но одно я знаю наверняка: ты больше не можешь это откладывать.

– Я знаю, – отвечаю я. – Но как будто чем дольше я жду, тем тяжелее становится, потому что я знаю – она злится на меня за то, что я не приезжаю ее навестить.