все что угодно попробует. На обратном пути задумываюсь: он точно знает, что это мидии? Ладно, скоро выясним.

* * *

У Чудси довольно-таки тихо. Скок показывает сверток ракушек Миле. В чистом виде как наш старый котяра Снежок дохлую мышь к Материным ногам складывает.

Все идут купаться, а мне неохота. Чудси говорит, что приготовит мидии, если я их почищу. Я без понятия, и он мне ставит ведро холодной воды, велит выбросить все раскрытые, а с остальных ободрать лохмы.

На полную катушку лудит какое-то чумовое музло. Калипсо. Смотрю на обложку альбома – “Воробей в «Хилтоне»” Могучего Воробья[114]. Можно сказать, вся эта халабуда – “Хилтон” Чудси: сам всему тут хозяин, свой сидр и рыба прямиком из моря; закаты и купание. Неплохо.

Коллекция пластинок у него нехилая: сотни распиханы по пивным ящикам у стены. В основном всякое старье и сколько-то хорошей психоделики, судя по обложкам. Навскидку ничего позже 70-х он не слушает. Кое-кто из музыкантов и у Бати бы водился: Арета Фрэнклин, “Битлы”, Вэн Моррисон. У него даже Перри Комо есть, который с итальянскими песнями. Батя прикидывался, будто знает итальянский, – подпевал.

Чудси подходит глянуть, какую пластинку я вытащил.

– Этот классный, – говорит. – Нежный, прям бархатный.

– Из любимых у моего отца. По-моему, отца к нему тянуло из-за всей этой темы с седьмым сыном.

– Что за тема? – спрашивает Чудси.

Я ему рассказываю, что Перри Комо был седьмым сыном – как мой Батя и как я, и что Батя всегда чувствовал, будто поэтому у Перри Комо вокал особенный.

– Я знал, что он был цирюльником, а вот этого не знал.

Как только Воробей заканчивает петь про какую-то тетку по имени Сандра, Чудси ставит Перри и врубает на полную катушку. От той первой песни про Средиземное море я сразу чувствую, что во мне три фута росту, сижу у нас в гостиной.

Мидии получаются вкуснотища. Их всего-то и надо что поварить несколько минут, вусмерть просто. К девяти уже народу набирается, празднуют чей-то день рождения. Чудси наворотил гору курятины на гриле, кто-то притащил торт. Ящики домашней бражки и прорва дури по кругу. За столом мы со Скоком и три наши девчонки. Им всем объяснили про Глен, и они желают знать, чем дело кончилось и что имела мне сказать Эвелин. Все наслушались жутких баек о том, как в ту пору обращались с женщинами. Никто про это не заикается, но я знаю, что они все размышляют о моем отце, заново прикидывают, что он был за человек. Может, и на меня другими глазами смотрят. Божка достать не просят, чтоб не добавлять в эту кучу еще и его энергию. А я и не предлагаю.

Позже мы слушаем, как один парень играет на какой-то вычурной гитаре, и тут Мила с бухты-барахты говорит:

– Про отцов всех этих младенцев думать тоже непросто.

Скок пуляет в нее взгляд.

Может, из-за того, что Мила иностранка, она чуток прямее прочих.

– Для некоторых мужчин, – добавляет она, – это тоже потеря.

– Ага, только их-то никто под замок не сажал. – Это Элис, четкая вся из себя и громкая. – В отличие от женщин. Они себя чувствовали гаже говна на ботинке. Многие из тех женщин, ну… Над ними надругались, их насиловали. Блядские уроды отваливали себе дальше, жили свою жизнь семейную. Будто ничего не случилось.

Мне тошно до кишок.

Скок встает, забирает со стола пустую тару.

– Подсоби-ка, Фрэнк, а? Глянем, не выкатит ли нам Чудси ту особую хрень, о которой я столько наслышан. Шампанское со вкусом водорослей или что-то типа.

Подбираю сколько-то пустых банок и иду с ним.

– Я, наверное, пораньше в люльку, – я ему.

– Не бери в голову, что они там говорят, – Скок мне. – Никому невдомек, как оно происходит в паре. Никогда не узнаешь, что́ твой отец сделал, а чего не сделал. Но тебе точно известно, что он был вполне приличным мужиком. Для меня – всегда. А это куда больше, чем я про своего старика могу сказать.

– Я вот уже не уверен.

– Зачем думать худшее?

– Мне б домой сейчас. Положил бы Божка туда, откуда взял. Чтоб все стало как обычно.

– Завтра спозаранку двинем.

– Ага. Ну, спокойной ночи.

Складываю матрасы один на другой, раскатываю спальник. Божок – в рюкзаке рядом, но я его не вынимаю. Кругом уйма разных звуков: кто-то подбирает аккорды на гитаре, но никакая песня не складывается; кто-то болтает; кто-то смеется то и дело. Веселье, судя по всему, полным ходом, но, спасибо Бате, я в нем не участвую. Кто-то берется играть на губной гармошке, старую мелодию. Пытаюсь узнать ее, потому что играют ее не как обычно, тянут ноты медленно-медленно. За всем этим слышно волны. Дома иногда то машина проедет, то народ потом расходится из паба, а рано утром случается мусоровоз. Чумовое дело – я засыпаю совсем рядом с морем, его аж слышно.

В конце концов все звуки гаснут и остаются только волны. Приятно, однако может и одиноко стать или типа того. Когда сам из большой семьи, да есть еще и близнец, привыкаешь к тому, что вокруг все время кто-то, вечно что-то происходит. Театральные замашки Берни все оживляют, а тут еще и Матерь с ее чайными гаданьями и сплетнями с Сисси. Даже Мурт с его антикварными хренями. После того, что сегодня случилось, мне вот так одиноко. Лезу в рюкзак. Сержусь на Божка, и все-таки, блин, как Скок сказал, Батя в то же время был порядочный мужик.

Тру ладонью макушку Божка, и мне кажется, я что-то улавливаю: некий гул, вроде музыки, идет мне по руке. Разговаривать меня не тянет. Слишком устал по-любому. Придержи в кармане… вот какую песню тот парняга играл… сбереги на черный день. Как же она называлась-то? Волны вроде как встраиваются в ту же песенку, черный день, ух! черный день, ух! и тут я гасну, не давай погаснуть ей[115], двигаю по черному тоннелю… гасну.

– Спокойной ночи, Бать.

Ты поймай звезду

Ты поймай звезду и придержи в кармане,

Сбереги на черный день…

Звуки, долетающие с пляжа, уносят меня в вечер у соседей Макдермоттов. По части музыки и баек замечательный был дом.

Этот парняга родом из Уэксфорда, спец по птицам, как и Джон Билли Макдермотт. Купил в тот день на какой-то ферме возле имения Дакеттов[116] парочку пав. С виду похожи на миниатюрных индюшек, сидят в коробке у огня. Время от времени