На барном стуле рядом со мной лежит рюкзак, а в нем Божок. Как будто мы оба в пути и ждем, чтобы что-то случилось. Разница в том, что, может, мы больше не ждем одного и того же.

– Что ж ты за человек был? – обращаюсь к нему вполголоса, но и разговаривать-то с ним не хочу.

В голове у меня все прокручивается назад, я перебираю мешанину данных и истории, какими поделилась Эвелин. Я-то думал, что вот все выясню и дело в шляпе. Буду знать все, что мне надо знать. Но я так и не выяснил насчет ребенка – мальчик это или девочка. Нет у меня ощущения, что я добрался до сути или же что до чего-то докопался, – а этого “чего-то” и нет толком. Слушал я Эвелин, и все мои вопросы про седьмого сына и целительство усохли. Непохоже теперь, что эта поездка имеет хоть какое-то отношение к моему наследованию дара. Мне отчасти хочется, чтоб рядом сидел Берни, потягивал какой-нибудь свой чокнутый коктейль и выгружал мне свой взгляд на все это дело.

Я чуть не проливаю полпинты – у меня звонит телефон. Скок. На сообщение ему я так и не ответил.

– Фрэнк, ты где?

– Да в городе тут.

– Я поговорил с Элис. Она спрашивала, добрались ли мы до какого-то места под названием Глен. Какой-то приют.

– Ага, вот это оно и есть.

– Немудрено тогда, что ты днем был как кот ошпаренный. Ты там?

– Нет, я в пабе. “Макилхаттон”.

– Еду.

– Я думал, ты не хотел на машине в города заруливать.

– А, ну да, – он мне. – Давай тогда там, где я тебя высадил. Двадцать минут шестого будь там.

– Кто с тобой?

– Я один.

Я допиваю, кладу тетрадку в рюкзак поверх Божка и двигаю на улицу. Может, разобраться во всем этом будет проще вместе со Скоком, нежели возясь в одиночку у себя в голове, где сейчас настоящая фабрика по умножению сущностей. Какая мысль ни возникни, ее раздувает. И все эти количества растут, как оно там… по экспоненте – в степени. Два в пятидесятой степени – это гораздо больше ста. Топаю на встречу со Скоком, а оно все происходит и происходит: каждые две пчелы у меня в голове прирастают степенями. Под каким углом ни глянь: Батины похождения; а как же Матерь, знала ли она; жизнь Летти; никаких записей о ребенке, может, его отдали кому, даже если он выжил, или похоронен невесть где в чистом поле. Как один маленький поступок запускает вот это все, что потом происходит, и ширится, и растет.

В степени. В степени.

Я небось протопал мимо Скока, потому что он хватает меня сзади.

– Стоять, – говорит, а сам прижимает мне к шее мороженое и ржет как конь.

– Да пошел ты.

Машина стоит за углом. Гоним дальше, пооткрывав окна и жуя шоколадный лед.

Сбор мидий

Выкладываю Скоку все, что в силах вспомнить из рассказов Эвелин. На половину вопросов, которые он мне задает, я и сам не знаю ответов.

В какой-то миг я у него спрашиваю:

– Мы куда едем?

– Чуток похавать.

Сам я не голодный, но Скок хочет заехать в какую-то деревню, знаменитую своим соусом карри, хотя сам я по части соуса карри не очень. Он тут теперь как местный, носится туда-сюда по окольным шоссейкам.

– Как там Мила?

– Спрашивала про тебя. Ты давай, рассказывай дальше.

Чуть погодя он меня перебивает и повторяет внятнее:

– То есть ты хочешь сказать, что ее сдали в приют для беременных девчонок. Потом она оказалась в дурке. Наверняка у нее был ребенок. Пятьдесят на пятьдесят, что сын. По всей вероятности, малявку усыновили куда-нибудь, может, аж в Америку.

– Ага, наверное, – ну или помер он.

– И никаких нигде записей. Глена этого больше нет, женщины все поумирали или разъехались, а у этой Эвелин никаких других наводок насчет Летти Кайли не нашлось. Вообще ничего не известно, похоронена она где-то или как?

– Нет. Полный тупик. Больше того, этот Глен был таким поганым местом, что несколько лет назад здешние женщины сожгли то, что там осталось от развалин.

Скок делает долгую затяжку, усваивает факты.

– Господи, если она и не сразу была ку-ку, наверняка свихнулась по ходу дела. Ты сделал все, что в твоих силах, но, кажется, пора все бросить.

Может, он и прав. Эвелин возилась со всей этой историей много лет и больше ничего не выкопала.

Добираемся до деревни с карри, Скок тормозит у фургона с жареной картошкой. Я сижу в машине, размышляю о том, что мне остается. Не могу делать вид, что сказанное у меня в голове не застряло. Я знал, что Батя не идеал, с какого боку ни зайди, но с Матерью он обращался как с королевой. Ни на одного из нас ни разу не сорвался, даже на Мосси с его дикими затеями или на Берни, который сроду был чуток другой. Что же, он в глубине себя всю жизнь трусом был?

Скок возвращается с двумя пышущими паром кульками картошки и здоровенным боком масляной трески.

– Знаменитое, – он мне, – на весь солнечный юго-восток.

– Которое тут мое?

– Вот, твое с уксусом.

Он отъезжает, вкатывается в проулок, ныряет к морю. Скачем мы вот так по дороге, пока не выезжаем на старый пирс с двумя привязанными лодочками. Вода отходит, прорва птиц возится в камнях, роется в водорослях, лопает, не знаю, мелких насекомых или крабов.

Скок паркуется, мы вылезаем. Поля тут так прут в горку, что и дороги-то не видно. Слева поодаль одинокий домик; за ним вижу крыши сараев. Кроме этого – сплошь море и берег. Повсюду пятнами эти красные цветы, гордые, яркие, как я не знаю что.

Этим пирсом не пользуются небось уже много лет: задняя стенка обрушилась и осыпалась в море. Валяются ловушки на омаров и перепутанные сети. Вблизи видно, что одна лодочка разваливается, зато вторая, низко сидящая, – ухоженная. Свежий слой белой краски, броско смотрится на синем имя – “Мэри Эллен Картер”[112].

Садимся на груду красных ящиков. Скок достает из карманов две бутылки колы. Клево. Несколько минут мы не разговариваем. Такое неохота признавать, но картошка тут куда лучше, чем в “Быстром Дане”. Здоровенная чайка то подбирается к нам поближе, то опять сдает назад.

– Вечно найдется одна, а? – Скок мне. – Легкой поживы ищет.

В конце концов чайка отваливает к остальным, которые заняты честным трудом среди камней.

– Что я скажу Матери? – говорю, вытирая руки о джинсы и