страховщиков “Шарки”; на следующем туалет и явно дверь в ремонтную мастерскую. Кто вообще теперь часы чинит? Кто их носит, кроме наркоторговцев и футболистов? Сквозь стекло в двери вижу двоих – сидят за длинным верстаком, перед ними груда всякой херни. Оба ко мне спиной.

Один говорит другому:

– Как думаешь, было у нее или не было?

Я подтормаживаю, но улавливаю только хвост ответа:

– …для этого нужно уметь разницу видеть. От этого может зависеть твоя жизнь.

Небось не часы и не фотоаппараты обсуждают. Есть искушение просто встать да посмотреть, как они возятся с колесиками и произносят то и се, не имеющее ко мне никакого отношения. Один не спеша отодвигает стул. Думать о том, что там у нее было или не было и чья жизнь могла от этого зависеть, некогда. Наддаю скорости дальше по лестнице. С последней ступеньки гляжу на дверь с надписью “Проект «Местная история»”. Снаружи плакат: женщина с закатанными рукавами и текстовка “Нам по силам”. Не успеваю я даже постучать, как дверь открывается.

– Чем могу помочь? – говорит женщина.

– Я ищу Эвелин Сэйерз.

– Это я.

Она открывает дверь пошире, за ней небольшая чердачная комната с прямо-таки очень косым потолком. Стеклопакет нараспашку. Да и как иначе: весь жар дня поднимается внутри здания и копится тут под скатами. Все завалено папками и бумагами, стоят два компьютера. Как в детективном агентстве в старых фильмах.

– Нас тут не всегда застанешь, между прочим, – говорит.

– Я на вывеску наткнулся случайно. Собирался сперва позвонить.

– Я не уловила имени.

– Фрэнк. Фрэнк Уилан. Парень из библиотеки дал мне ваши контакты. Знаете его? Парняга с…

– Кто?

– …с темными волосами. Довольно молодой. Безбородый.

Не понимает, о ком я.

– Ну, короче, он работает в библиотеке и сказал, что вы, наверное, сумеете мне помочь.

– Давайте попробуем, но тех, кому я не могу помочь, больше.

– Речь о Глене.

Она сгребает охапку папок со стула на пол. Я сажусь и выдаю ей общую суть истории. Пока говорю, она задает вопросы и копается в своих папках. Говорит, что на каждую ясную историю есть сотня, какие толком никак не прояснить. Поначалу у меня такое чувство, будто я сдаю своего отца. Она, может, на дух не выносит таких мужиков, из-за которых происходит подобная хрень. Но постепенно я перестаю заморачиваться – отчасти потому, что ее вроде в ту сторону не заносит, а отчасти и потому, что меня затягивает то, что она мне рассказывает.

* * *

Час спустя я сижу у Макилхаттона, заливаю в себя вторую пинту и пытаюсь разобраться с наваленным мне в голову тем и сем. Так же оно было, когда я только вышел работать на лесопилку, – когда тебе рассказывают все, что положено знать. Им-то все кажется внятным, но остаешься один на один со всем этим и понятия не имеешь, как врубать станок, или что означает аббревиатура “ОП”, или где у них хранятся ключи от склада. Хоть Эвелин и пыталась объяснять мне попроще, при всех ее знаниях она то и дело увлекалась.

Когда я от нее ушел, мне пить хотелось жуть как, и первую пинту я выхлебал в три глотка. Проверяю телефон, новые сообщения: одно от Матери, “как сам” типа; одно от Скока – как у меня дела и что он планирует проскочить в обратную сторону в районе пяти. Часы за баром показывают 4:35. Чуток времени собраться с мыслями у меня есть. Вытаскиваю тетрадку, которую мне дала Эвелин, чтобы всякое записывать. У меня с собой даже ручки не было.

Факты роятся вокруг, как пчелы. Пчелиная матка по самой середке – факт, что у Эвелин нашлась ксерокопия учетного журнала, гласившего, что Летти Кайли сдали в Глен примерно в четырнадцать лет. Эвелин сказала, что оно так судя по записям некоего доктора Уильямза. Этот персонаж всплывает у нее в файлах то и дело. А еще священник, брат Бенедикт. Судья и присяжный местным женщинам. Тот доктор Уильямз работал из психлечебницы. Похоже, Летти провела в Глене два с половиной года, после чего ее выслали в психлечебницу графства. Эвелин слегка удивилась тому, как долго Летти пробыла в Глене, – ну, может, ее там служанкой держали. Обычно, как только рождался ребенок, женщин переселяли. Эвелин повторила не раз, что это лишь часть фактов.

Она все говорила и говорила о том, что есть факт, а что – предположение. Затем о закономерностях истины, а это, опять-таки, нечто третье. Но не хватает как раз фактов. Записей о ребенке нет, начнем с этого. Мальчик, девочка или Человек-блин-невидимка. Эвелин это показалось немного странным, хотя в тех записях она всякого повидала очковтирательства. Но этот доктор Уильямз был в своих журнальных записях рождений и смертей очень дотошным. Видимо, личное удовлетворение у него с этого – чтоб было что представить у жемчужных врат, как Эвелин сказала. А может, подстраховывался от сильных мира сего.

Репутация у Глена была особая. Место удаленное, в глухомани. Сестра и брат, державшие его, были родственниками брату Бенедикту, а он там в свое время всем заправлял. Славилось то место всевозможной хренью. Эвелин известен по крайней мере один случай изгнания бесов. Дичь лютая. А еще большинство женщин оттуда прямиком направлялись в психушку. Некоторые, наоборот, попадали в Глен из психушки, рожали, а потом их возвращали. Одна женщина, не Летти, побывала в Глене три раза, дважды – из психбольницы.

Сосредоточиться на том, что Эвелин понарассказывала, мне было трудно в первую очередь потому, что я не мог выбросить из головы тот факт, что мой отец обрюхатил четырнадцатилетку. Типа, это ж ё-моё какая молодая она была, даже для тех времен. И для нее это был конец всему. Сперва в дом Глен, а следом – в дурку до конца дней. Может, похоронили в какой-нибудь нищенской могиле. Эвелин позвонила какой-то своей подруге, которая тоже по уши в истории и знает всякое про ту психушку. Та ответила по электронке перед моим уходом. Летти в больницу приняли, но дальше она вроде как исчезает. И все еще запутанней, потому что больница закрылась, там теперь конторы и амбулатории.

– Глен теперь груда битого камня, – сказала она. – Крыша обвалилась в грозу. То был даже небольшой ураган.

– Это мне тот дружок в библиотеке сказал. Матерь вечно твердила, что из-за какого-то внезапного урагана у нее свадебный день пошел насмарку. Может, тот самый и был.

– Некоторые местные считают, что это воздаяние за то, что там происходило.

– В смысле?

– За все зло, какое обрушилось на беспомощных женщин и детей, – оно