– Ничего не говори, Фрэнк.

– Почему? Не мне ж одному этот груз таскать.

– Какой груз?

– Знания вот этого. Про Батю. Что он по себе оставил.

Произношу я это, а сам осознаю, что оставил Божка в машине. Первый раз, что ли, с тех пор, как мы выехали из дому, ты не рядом со мной, Бать? Нет все же, ты пропустил рыбий балет.

Но между нами расстояние теперь больше, чем отсюда до машины. Мало того – я жду не дождусь отдать его Матери, и если вообще придется вернуть его Лене, так тому и быть. Поглядим, как ему понравится переходить с рук на руки до конца жизни. Или смерти, или в какое он там долбаное чистилище себя загнал.

– Допустим, нашел ты того ребенка, – Скок мне. – Ты это используешь, чтобы, не знаю, так или иначе что-то для себя обустроить. Какой прок от этого твоей матери? А братьям? Думать, что твой Батя – причина такого вот несчастья? Так что ничего и не говори.

– Ну, во всяком случае, им же надо знать, почему я больше не лечу людей.

– Ты не догоняешь. Выкинь из головы это дурацкое лечение на минутку. Я про важное толкую. Типа твоей семьи. Того, как вы все друг за дружку горой. Оно так не у всех.

– В каком смысле?

– Взять меня, например. Мне по наследству не перешло ни хрена. Что я и кто я, всегда решали другие люди. Я стану либо поганцем, как мой старик, либо психом, как мать. Дома, в школе, даже те, кого я в городе едва знаю, навязывают мне, как оно все должно у меня сложиться. Все уже всё постановили. Я решил: да пошло оно, я сам за себя горой буду. Как допер до этого, все стало возможным. Даже с такой умной, как Мила, попытка не пытка. Если просру – похер, я изначально никуда особо не ломился.

Насчет своей семьи он прав. Батя у него был лютый, как жопа медвежья, а потом вообще сдернул в Англию с какой-то девчонкой из Борриса и с кучей судебных предъяв. Миссис Макграт – ходячий труп, торчит на снотворном и валиуме. Судя по всему, таких теток в городе половина, да вот только Скокова мать как подсела, так и не выкарабкалась.

– Что б я ни пробовал, хочу все по-крупному, – говорит. – Мне надо. Тебе – нет, и от этого бывает головняк. Гоняешься за собственным хвостом, как собака.

– Ты с каких пор Джереми Кайлом[113] заделался?

– Помнишь медсестру, которая к нам в школу приходила? Гнид выводить?

– Черт в ступе.

– Она самая. Хелен Майерз и ее трехколесный велик.

– Жуть с ружьем. И что она? – спрашиваю.

Выясняется, что после того, как старик их слинял, она постоянно прикатывалась к ним домой, задавала уйму вопросов – все пыталась подловить их с Рут. Они, считай, сами себя растили. Ничего про мать не выдали – что она полдня спит, а полдня манатки собирает.

– Для чего собирает?

– Да чемодан она пакует все время. Когда старик все еще права качал, нам, когда чемодан возникал, восторг был поросячий. Мы с Рут думали, что уедем отсюда с матерью насовсем. Она тогда много лапши нам по ушам развешивала, да так ни разу и не уехала. А как отец убрался, она чемодан все пакует да пакует. Заело у нее. По десять раз на дню иногда.

– Чемодан пакует? Чтоб ехать куда?

– Никуда. Я был в ужасе от мысли, что она меня бросит. А потом до меня доперло, что она просто всякую хрень туда укладывает и больше ничего.

– Типа какую?

– Да, блин, чайник, все свои туфли. Совок, туалетную бумагу. Ищешь что-нибудь и находишь где-то под кроватью в чемодане. Забытое. Печенья заплесневелые. Тухлое мясо, на носки протекшее.

– Ё-моё, во дичь, – я ему. – Ей бы на кассе в магазине работать.

– Да ей глаза открытыми не удержать. Когда Рут разбила голову в то Рождество, это старик ей устроил. Тогда-то он деру и дал с концами. Мужик из “скорой” сказал матери, чтоб собрала то-сё в больницу для Рут, но мать не смогла. Столько лет, блин, паковала чемоданы, а тут выдвигает ящики в шкафу и обратно задвигает. И опять, и опять. Они в итоге уехали. Сумку мне пришлось собирать и стопом ехать в больницу.

Он раньше никогда не рассказывал, что оно вот так. Даже когда что-то шло косо, он вечно хиханьки-хаханьки. Дома у него мы бывали нечасто – он всегда околачивался у нас. Прокорм еще одного рта вряд ли нас разорит, как Батя говаривал.

Скок уходит с пирса сложить пустые бутылки и пакеты в пластиковую бочку. Надо сказать, Матерь – противоположность Скоковой мамаши. Наша куда хочешь дернет по первому свистку, она за любую движуху. Во всем в жизни видит возможности. Я знаю, что голова у меня бывает забита всякой унылой херней, и мне это не на пользу. Скок прав: моя семья за меня горой. Целитель я или нет, они будут видеть меня таким, какой я есть. Как ни крути, ребята последнюю рубашку снимут и мне отдадут, если понадобится. Особенно Берни.

Замечаю, что Скок разувается, спускается с пирса на заросшие водорослями камни.

– Ты, блин, чего затеваешь?

Опа – он уже футболку стягивает. Он же не собирается, ё-моё, опять тут оголяться и плавать, ну? Я с ним в этот раз точно не полезу. Вода ж небось ледяная. Но нет, нагнулся, ищет что-то.

Подхожу к краю.

– Ты чего там?

– Ужин. – Набивает футболку ракушками.

– Эта футболка вонять потом будет.

– Да ё-моё, Фрэнк. Расслабься. Свежие мидии. У Чудси сварганим.

Выхожу на самый конец пирса, гляжу в море. Что-то виднеется на горизонте – может, остров, а может, корабль. Я понятия не имею, где мы. Стою, сосредоточиваюсь на той далекой фиготени – что угодно может быть, и столько дотуда воды, вся сверкает, и везде эти белые барашки на волнах рассыпаны. Мелькает мимо несколько чаек, не летят даже, просто скользят в воздушных потоках. На минутку все упрощается.

– Фрэнк, подсоби-ка.

Оборачиваюсь. Скок выбрался на сушу. Замотал ракушки в обрывок старой сети, протягивает мне. Возвращаемся к машине, бросаем в багажник. Мидий я ни разу в жизни не ел и как-то не уверен. Но Скок вроде знает наверняка, что они людям в пищу годятся.

– И как их готовить? – спрашиваю.

– Да можно на гриле. Посмотрим, как народ захочет.

Он и сам без понятия. Но, блин, отдам ему должное – он