– Следи за языком, Келли!

Дочь ухмыляется и возвращается к учебнику. Когда мы добираемся до балетного зала, она выскакивает из машины и берет свою сумку с заднего сиденья, а затем, впервые за много лет, подходит к моему окну и целует меня в щеку.

– О! – удивленно говорю я. – Спасибо, медвежонок. И я тебя люблю.

Она через плечо небрежно машет рукой, убегая в сторону холла. Я улыбаюсь про себя и направляю автомобиль к больнице, довольная тем, что Келли в конце концов поддержала это маленькое предприятие. Когда мы добираемся до палаты Бабчи, день начинает казаться еще замечательнее – не только потому, что Эдди знает дорогу и ведет меня туда с энтузиазмом, но и потому, что Бабче сегодня явно лучше. Она уже сидит в постели, когда мы входим в ее палату, и выражение ее лица проясняется, когда она видит нас. Эдди пристраивается рядом на кровати и крепко прижимается к ней. Я беру со столика мамин айпад и дрожащими руками сообщаю Бабче новости:

«Элис самолет Польша».

Бабча рассматривает символы на экране. Я наблюдаю, как она несколько раз переводит взгляд туда-сюда, затем поднимает на меня глаза, и на ее усталом лице появляется улыбка. Ее глаза наполняются слезами, и тихий всхлип срывается с губ. Ей не нужны слова, чтобы выразить свою благодарность. Выражение ее лица говорит само за себя.

И только на мгновение я перестаю волноваться. Я знаю, что она хочет большего, чем фотографии, и у нее нет возможности сказать мне, что именно; приходится надеяться, что я смогу наткнуться на иголку в стоге сена. Это безумие, но теперь я не сомневаюсь, что поступаю правильно.

Конечно, эта уверенность испаряется в тот момент, когда моя мать врывается в палату в облаке дорогих духов и волнения. На ней строгий черный костюм, несмотря на то, что сегодня выходные. Я знаю, что позже она отправится в свой кабинет – это довольно типично для нее. Выходные никогда не имели особого значения для моей мамы.

– Я только что из администрации больницы, – приветствует она меня, и по ее сжатым челюстям я понимаю, что какая-то бедная секретарша, вероятно, только что получила нагоняй. – Боже мой! Я просто хотела узнать, как нам получить переводчика с польского, но, по-видимому, никто не знает, как организовать это в кратчайшие сроки, не говоря уже о выходных. Честно говоря, за те деньги, которые они здесь сдирают, можно было бы…

– С ней все в порядке, мам, – негромко перебиваю я. – Мы прекрасно справляемся с AAК.

Я знаю, что мама очень беспокоится о Бабче. Я просто хочу, чтобы вместо того, чтобы сосредоточить всю свою энергию на борьбе с больницей и принижении ее значения, она признала бы, что ей больно, она чувствует себя одинокой и испуганной. Возможно, ей стоило бы использовать время, которое она сейчас потратила на то, чтобы подчеркнуть свою значимость, для честного телефонного разговора с папой. И пусть бы этот разговор закончился просьбой или даже требованием сообщить своим приятелям по гольфу, что его теща больна и он должен вернуться домой.

Потом я соображаю, что она даже не знает, что останется на несколько дней одна, поскольку я ей еще не сказала. Я делаю глубокий вдох.

– Мам! – Мой голос звучит резко. – Я еду в Польшу.

Она моргает, глядя на меня.

– Что?

– В понедельник днем. Мы с Уэйдом так решили вчера вечером. Я забронировала билеты, и есть гид, который проведет меня по окрестностям…

– Ты, должно быть, шутишь, Элис. Я даже не знаю, с чего начать. Это так похоже на тебя, не правда ли? – Для семидесятишестилетней женщины, построившей успешную карьеру, моя мама, несомненно, впечатляюще перевоплощается в рассерженную стервозную четырнадцатилетнюю девицу. Ее взгляд сужается, и она делает выпад. – Снова как с колледжем? У Элис возник импульс, поэтому Элис идет прямо вперед и действует в соответствии с ним. Видимо, ощущает себя бунтаркой? Плюет на десять лет планов и учебу в юридической школе и вместо этого изучает журналистику. Чувствует сексуальное возбуждение? Залетает от своего учителя…

– Мама, он не был моим учителем… – пытаюсь я возразить со стоном, хотя в этом нет смысла, потому что она лучше меня знает, что Уэйд никогда не преподавал мне. С чего бы мне интересоваться нанотехнологиями? Однако маму не волнуют факты – она ищет драматического эффекта.

– Чувствует себя подавленной? – продолжает она, и ехидный тон становится все более резким. – Бросает свою карьеру напрочь, даже не начав, и остается дома, как какая-нибудь домохозяйка пятидесятых годов. А теперь самое интересное – испытывает жалось к запутавшейся старушке на смертном одре? Прыгает в самолет, господи боже мой…

– Мама! – восклицаю я. – Просто остановись!

«Мамочке больно», – говорит айпад Эдди. Мы с мамой смотрим друг на друга в напряженной тишине, пока айпад Бабчи не объявляет: «Элис о’кей. Юлита непослушная».

Голос, конечно, роботизированный, но от этого не перестает быть обвиняющим. Мы с мамой резко поворачиваемся к кровати. Бабча многозначительно смотрит на нас. Не требуется слов, чтобы выразить ее недовольство нашими повышенными голосами и реакцией Эдди на них. Я бросаю взгляд на сына, и он смотрит на меня, явно обеспокоенный и смущенный. Я улыбаюсь ему, пытаясь изобразить спокойствие, которого совсем не чувствую. Мама сегодня в прекрасной форме, и, по-видимому, мы собираемся вспомнить все прошлые разочарования, которые она испытала из-за меня.

– Мама, – говорю я, делая глубокий вдох. – Мы можем поговорить снаружи? Пожалуйста!

Мама хмыкает в ответ, затем следует за мной в коридор. Мы стоим лицом друг к другу, прерывисто дыша, как боксеры на ринге.

Подобный разговор для нас не нов, так что мы обе знаем его сценарий. Это та часть, где я отступаю – скорее всего, я все равно пойду дальше и позже сделаю то, что хочу, но в этот момент разговора я обычно признаю, что мама права, просто чтобы снять напряжение. Даже когда она не ведет себя напористо, как сегодня, она может заткнуть меня за пояс в любом споре. Будучи прокурором в течение сорока лет, она знает, как донести свою точку зрения. В некотором смысле в таком состоянии с матерью спорить гораздо легче, потому что она не так рациональна, как обычно. Возможно, именно поэтому сегодня я собираюсь игнорировать свою автоматическую склонность к соглашательству.

– Она не запуталась, – заявляю я категорично. – Она точно знает, чего хочет. Мне непонятно, почему это так важно для нее, но это