Царь иное увидел: сбылись его страхи. Как и прочие страхи людские (намного вперёд и намного назад – и везде посреди); оглядел его царь и увидел – жив всё ещё псевдо-соперник (за псевдо-богиню), что ничем от себя он не сделался (после соития с богиней) ни на малую пядь не отличен.

Царь молчал. А потом (словно Сцилла с Харибдой качнулись) плечами пожал:

– Вот другое мое повеление! Отведешь ее в горы и отдашь ее Зверю; пусть не знает она, куда держите путь; и пуще того – что ей предстоит, тоже пусть поначалу не знает: так спокойнее будет тебе. Правду ей у источника скажешь; но – пусть Зверь совершит с ней не больше того, что и ты совершал.

Более царь ничего не сказал, хорошо понимая: если Зверь этот – зверь, то он зверем останется (об охотнике – как бы тоже сопернике царском – царь уже и не помнил), а ежели Зверь этот – бог или демон, то в соитии с женщиной (только они человеков рожают!) проявит себя божество: породив бессмертного в смерть.

Так ошибся герой. Так окончилась эра невинного зверства (ибо зверь – без греха); так продолжиться мог бы День Творения Восьмой; но – продолжались (всего лишь) отражения в зеркале: все эти «псевдо» стали яснее очерчены; итак, более царь ничего не сказал.

А вот как (всё это услышав) не упал бездыханным охотник, непонятно.

А царь (от него отвернувшись) ушёл – так уходит судьба, совершившись; подчинился охотник (вновь нашлись доброхоты, проследили за этим): совершая по слову царя, совсем уж отправиться он за блудницей собрался; но – и вот здесь его сон (наяву) перекинулся.

Словно бы поменялись местами ирреальность с реальностью: как-то сразу и вдруг блудница (блеснувшей зарницей) оказалась с ним рядом; но – совершенно при этом не заметил охотник (совершенного) чуда, лишь взял её за руку; и пошли они, и как-то сразу пришли.

Водопой (где плескалась живые и мёртвые воды для людей и зверей) был прекрасен как жажда в момент утоления жажды. Потому – у воды стали ждать. И питаясь лишь тою водой, что с собой принесли (не смущая собою источника Силы); но – он порою смотрел на неё и её красоту.

Красота для него становилась неявной, отдалялась от плоти. Он (порой) понимал, что отныне он не уязвим ни камланиям с бубнами, ни для сладости яблока Евы (здесь своё он превысил сознание).

Он (порою) почти узнавал, что если восхочет, станет неуязвим и для собственной смерти. Ибо смерть – тоже женщина (что из жизни родит его в Хаос).

А Шамхат (как и прежде) оставалась прежней (ибо – прежде любых; но – не прежде любви); казалось бы, таковы должны быть все прекрасные жёны (особливо – блудницы из Храма богини Иштар – где скрываться ей, как не среди пограничья и мистики с физиологий?); а на вид (как и прежде) она была она необычайно стройна!

Талию имела осиную. Ступни и кисти рук маленькие и нежные. Грудь небольшую и упругую. И широкие жадные бедра. И, казалось бы, что самой никому не подвластной Лилит до призыва Иштар; так зачем (или кем) она объявилась в Уруке? Снова эти вопросы (суть сами себе ответы).

Боги – суть порождение инстинктов и (вот как малая мышь прогрызает огромную гору) промышлений людских; но – лишь в высшем людей проявлении, экстазе экзи’станса! Потому – побуждения богини ясны (сверху донизу и поверх горизонтов).

Она (богиня из женщин) – находясь на пике экстаза своего бытия, не только желает его сохранить, но и превысить желает; и желает при этом остаться собой (персонально, как точка опоры для плоского мира); но Лилит?

Она (Первоженщина) – в вечном поиске сна наяву; как и все мы! И чему (и кому) указать ей направление поиска, как не громокипящему кубку прозрений (вперемешку со смертоносною страстью) с в руках самых разных людей?

Где ей быть, кроме как в точке сборки грядущей мировой катастрофы?

Но коли блудница Лилит суть прямое творение Отца (а не порождение его порождений), то и в ней есть зерно беспощадного состраданья (любому) Адаму.

Потому – (не страдая) охотник смотрел на неё.

Потому – не страдал: полагал, что уже обладал её телом! Тем самым – считал, что участь её решена: только с ним или с кем-либо (уже после него); полагал он себя человеком простым: младший сын; но – и его хорошо обучали.

Царь, конечно, отправил охотника в сторону страхов его. Но ведь (прежде) ему блудницу отдал – лишь потом повелел передать её Зверю; потому он (охотник той Дикой Охоты) – полагал, что сообщник он тайны обоих, царя и блудницы (о которой посмел догадаться).

То, что любит блудница царя, понятно – не любить невозможно такого героя; а ещё – невозможно герою не жаждать блудницу! Отчего же ееёцарь отослал? Сам вопрос есть ответ: сам, должно быть, влюблен и ревнует; но – к (самой лишь богине) любви (а не к прочим бессчётным партнёрам блудницы).

Оттого и играет страстями – превышая себя: царю невозможно иначе!

Так и ждали они (в размышлениях). Долго ждали, три дня. На четвертый объявился Сатир. Волосатый, припал он к воде; кто (по сути) он есть, что ему до призыва Иштар? Никакого, казалось бы; но – ведь и он естество, что тоскует по форме.

Коли женщин доселе Сатир не изведал – тогда ныне (взяв в партнёры себе Первоженщину) приобщиться мог этот Хаос (не знающий формы), к оформлению Со-Творения мира Отцом.

Кто бы знал, что сейчас зарождается искус искусством? Искушение иллюзиями: что вечно искусство, не изменит любовь, не состарятся жёны, не сгорают холсты; мудрецы назовут этот искус плодами Напрасных Надежд (зеркалами разбитыми; но – отражёнными сами в себе).

Зверь не жил человеческой жизнью (пребывая в невиннейшем зверстве); он лишь музы’кой своей превышал естество: как бы переводя с языка естества на язык изменений (причём – самих изменений); Зверь был больше реальности; но – не отведавши женщины, реальностью подлинной не был.

Что ещё рассказать о Сатире? Страшен видом он был (не как чудо-титаны в будущих мифах у греков – что величия