своего не исполнили и стали забыты); но – он был не разорван на иллюзорные зло и добро: оттого был подвижен в подвижном! Как же мог (бы) он не явиться на призывы богини священного блуда?

Итак – к водопою припал волосатый и долго, чавкая, пил; все это время свирель безопасно, как уснувший клинок, лежала поодаль; но – увидел охотник, волосатый почти утолился (водой).

Лишь тогда и припал губами своими губами охотник (который три дня в собственной голове исходил своей похотью всю свою жизнь, виртуально покрывая округу своими страхом и семенем) к нежному уху женщины (отсюда и пошли псе пошлые ухажёры), и со сладкою ненавистью зашептал:

– Обнажись и предстань перед Зверем! Пусть увидит тебя, пусть к тебе подойдет, пусть возляжет с тобой.

– Не хочу!

– Это царь повелел.

– Ну и что? Я не верю тебе.

– Обнажись и предстань перед Зверем. Это царь приказал.

Она кратко взглянула, размыслив:

– Сам ты мал и завистлив, – сказала она. – Ты возможешь лишь ложью солгать, правдой лгать не способен; хорошо – царь велел! Но – тогда я не верю такому царю.

И опять замолчала блудница (внимала молчанию) – чтобы тотчас продолжить:

– Зверь Сатир сверх краёв переполнен дыханием жизни; царь, желая меня умалить (понимай: и меня, и себя испытать) повелел тебе некую несообразность (и прошлость, и пошлость, и подлость) – и при том даже царь хорошо понимает: что мне здесь, перед Зверем и царя далеко, все его повеления?

Помолчав, она изрекла приговор (на века):

– Отдающий такие приказы царь меня не достоин; но – коли начал с тебя (свою волю мне через тебя передав), пусть тобой и продолжит: исполняй повеление его, ступай к Зверю; сам возляг перед ним и отдайся ему.

Слово сказано было. На века дала Первая Женщина определение (такому) извращению естества: содомия – не слияние двух равноправных и разных начал; но – просто-напросто дань (само)разложению и (само)пожиранию, атомизация эгоистической похоти, мозаичность экстаза и гнильё переспелости.

Захотел рассмеяться охотник на эти слова. Захотел закричать и ударить её – даже руку занёс (повезло ем, что не успел). Утолил свою жажду Сатир и, не глядя, нашарил свирель и настолько естественным жестом (для него это было не важнее справления нужды) поднес тростинку к губам, что даже ветер (естественно) поддержал его под локоток.

И явилась музы’ка.

Липкой была она. И сладкой была она. Была она как мед диких пчёл – такой же притягательной и опасной. Душной она была, но – при этом и вездесущей, и дурманящей (содержащимися в ней) вседозволенностью и всевозможностью!

Была она, как будущие споры о возвращении из мёртвых и о Воскресении (это две большие разницы); например:

«Я никогда не поверю тому, чтобы душа происходила после тела; я никогда не скажу, чтобы мир и его различные части погибли с ним. Это воскресение, о котором столько говорят, я считаю просто священной и таинственной аллегорией и далек от того, чтобы согласиться с мнением черни.» (Cинезий – александрийскому патриарху Теофилу) – прекраснейшее определение псево-Воскресения, не правда ли?

Музы’ка могла (бы) вернуть из мёртвых; но – не могла Воскресить. Впрочем, не затем играл Зверь. Да и не высоко плыла (и пылала) музы’ка.

Разве что – была сразу всем: плеском воды и безжалостным зноем, и пыльной землей. Стала она самой жизнью. Коснулась она ушей женщины (к одному из которых вот только что прилипали слюнявые губы ухажера) и связала её по рукам и ногам: потому что заслушалась женщина!

Стал свободен злосчастный охотник (от собственной Дикой Охоты) – не ему теперь плотью разлагаться в Сатире. Тогда и усмехнулась в прохладе своего храма злокозненная Иштар – теперь она могла быть уверена: надолго (если не навсегда) может позабыть она о герое Гильгамеше (этой ловкой интригою передав всё великой богине Ариру, естественно властной над каждою плотью праматери-Геи).

Знала – отныне и своими руками отыскал он на себя управу.

И увидел охотник – пробудился в женщине демон. Смертельно побледнело прекрасное её лицо. Развязала она свой пояс, одежду с себя совлекла и стала подлинно обнажена: такой вдруг Лилит перекинулась (из блудницы Иштар), какою её не только охотник, но и царь (должно быть) не видывал.

Тогда – ужаснулся охотник! Ибо он – захлебнулся неведомым. Ибо он – (малодушный) заглянул за пределы души. И увидел, каким он мог (бы) стать – подле нее.

Но уже – никогда. Тогда – (уже сверх неизбывного ужаса) по настоящему ужаснулся охотник: он (почти наяву) увидал, как нынешняя душа его в муках начинает рожать ему новое тело и новую душу; сейчас самым животным из своих инстинктов он (человек) ощутил, что по воле царя совершил.

И что вместе с царём совершили они; но – было поздно что-либо ему понимать. Лилит, прекрасная и смертоносная, вышла к своему Зверобогу.

Сатир увидел ее и затрепетал. Могучий и зверовидный, затрепетал он как осенний лист на ветру. Ждал он коз своих и не ждал увидеть Лилит; но – увидев Блудницу (как и охотник, всем зверством своим), захотел сохранить он невинность и зверство; но – тщетно.

Бесконечно долго (продолжая играть) смотрел Зверобог на нее. Безнадежно и безжалостно смотрел он на нее жёлтыми своими глазами и видел, как ступает она по земле; как ступает она по-над самой землей; если женщина рождает бессмертие в смерть, то кого может породить Первоженщина?

И взяла у него Лилит дыхание жизни. И дала ему Лилит то, чему он ужасался.

Всё было так – и потом, и сначала (именно в такой очерёдности: будущее определяло прошлое): словно бы жертвенную чашу взяла, дабы губы лишь омочить; а чаша собой тотчас переполнилась и потекла (не содержимое, а именно сама чаша со всем содержанием) по всей земле; таковы они были, эти взаимные роды недотворённого мира.

Вот что происходило на берегу источника, от которого без оглядки бежал, навсегда оставив там свою невеликую душу и земноводный рассудок, бедный охотник на диких зверей.

Сбежал охотник (безымянный и статичный, причём – в любом изменений мира, в котором он неизменно не умиротворён); а у источника (казалось) –