совершалась близость Космоса с Хаосом (казалось – бесконечно так будет): великолепные Клеопатры и кровосмесительные Лукреции (которым ещё только предстоит быть) – все они уже здесь и сейчас.

Казалось, что всегда они забирали (и забирают, и долго ещё будут забрать) у своих малодушных любовников небольшие их жизни; но – как бы ни были прекрасны дочери Евы, не могут они дать больше того, что у них есть: весь их бессмысленный экзи’станс – рождать бессмертие в смерть.

Только шесть бесконечных дней владел Сатир телом Великой Блудницы. И не пробился к ее душе, лишь насытился (телом плоти, а не Хаосом или Космосом тела) и изнемог, и познал пределы себе; лишь тогда-то и опомнился Зверь (словно листик от древа богини Ариру оторвался от тела блудницы).

Только тогда он увидел, что рядом (бездыханно) лежала свирель.

Ведь – доколе блудил он, до тех пор и вдыхал дыхание Хаоса – в женщину, а не в тростинку (это фраза известная: «Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он тростник мыслящий… Постараемся же мыслить достойно: в этом основа нравственности.» Блез Паскаль).

Но лишь оторвался от женщины – взглянул на тростинку и осознал, что меняется он; и (более того) – он уже изменился.

Ведь прежде ему не было необходимости осознавать: всё решало само естество.

Тогда вскочил он на ноги (тростинка-свирель сама легла ему в руку – никуда отныне ему без тростинки) и бросился прочь, и побежал (совсем как давеча бедный охотник); и Лилит не мешала ему.

Быстро бежал он. Бежал от нее и был счастлив. Бежал под гору и в гору. Перепрыгивал через овраги. Переплывал реки. И от горных обвалов спасался. Прибежал он в свои дикие края и к своим диким зверям обратился; но – лишь увидел, что при виде его разбегаются звери.

Тогда – отыскав какую-то речку (или Лету, или просто безымянный ручей, всё равно), Зверь взглянул на своё отражение в воде и увидеть, что сошла с его тела звериная шерсть; что перекинулся он в человека и утратил рога и копыта; что рассудок его стал разящим (ибо стремился разъять) и перестал быть столь же естественным и неповторимым (как неповторимы естество и всеобщность).

Тогда – повернул он назад и вернулся к источнику.

Безразличная и прекрасная – встретила его у источника (жизни и смерти) блудница Шамхат и перстом своим молча указала ему на свирель; ту тростинку, что (неизбежно) носил он туда и обратно (в Аид ли – или просто в пустыню), а потом отвернулась и стала ждать.

И вот тогда все огненные слова (коли уж стал Сатир человеком), которые он к ней осознанно принес; но – которые он тотчас позабыл при виде её: все эти пустые слова словно крылья опали! На огненных крыльях человеческой досады прилетел к Первой Женщине бывший Сатир: помнил он о своём былом волшебстве; но – опали крыла естества: не перелететь ему ныне к блуднице.

Тогда – он решил через пропасть перешагнуть (а коли придется – даже в два шага) и вспомнил наконец о свирели; движением естественным как сердцебиение поднес он свирель к своим новым губам.

И вдул тогда он в тростинку свою новую человечию душу; но – не явилась (ему на подмогу) музы’ка. А ведь прежде – (всегда) была она сладкой и горькой как мед или женское лоно; теперь же (каликами перехожими) заковыляли вокруг него слабенькие новорожденные звуки.

Так царь проиграл в своем царстве; но – так победила (и очень надолго) Иштар; возжелал Гильгамеш (ибо – не мог не желать) царской власти над вольной музыкой и надумал связать ее с помощью зеленоглазой (о божии силы, иначе – кто сможет?) блудницы.

Но блудница Лилит есть прямое творение Отца. А Сатир есть сам Хаос (над коим музы’ка носилась подобием Божьего Духа по-над бездной: так царь повторил сотворение некоего ирреального (как сновидение) мира!

Это ведь только младшему сыну (одного патриарха) позволено думать о царских решениях столь же плоско, как и обо всём птолемеевом глобусе (своего проживания месте и времени).

Недолго послушав человеческую музы’ку (все потуги преждевременного аполлонизма), совсем уже было собралась обратиться Лилит к бывшему Сатиру и что-либо сказать в утешение; но – какое-то еще время (два или три удара сердца её) ожидала прозрений.

Не дождалась (почти). Тогда, окончательно (Словом) в человеке связуя Сатира, повелела ему:

– Отныне пусть у тебя будет человеческое имя; пусть люди называют тебя Энкиду, – а более ничего не сказала; имеющий душу да слышит.

И содрогнулся (связуясь) человек Энкиду (на шумерском одна из версий значения: владыка, создавший землю; так же в шумерском предании: создала не напрямую Иштар, а через богиню Ариру – как соперника Гильгамешу); и понял человек Энкиду, насколько пленила его в земную плоть ускользающая (небесная) красота Первой Женщины.

И нашёл в себе силы спросить:

– Ты не мать мне! По какому праву даруешь мне имя?

– Да, не мать я тебе – тебе матерью богиня Ариру (вовремя из дочерей Евы в демоны перекинувшаяся): она (из глины) создаёт людей-гомункулов – полных дыханием смерти; благодаря мне в тебе есть живое (обратное – через тростинку) дыхание Хаоса, – так могла бы (в ответ) сказать этому голему Первая Женщина.

Ничего не сказала она: она хорошо понимала, что любые ответы её (да что там ответы – само молчание её) обязательно будут многожды перетолкованы; кем? А самим мирозданием, сейчас к происходящему пристальным.

Недолгой была тишина. Разве что – вечность успела (бы) пройти и вернуться; но! Успела (при этом при всём) улететь и вернуться лишь случайная ласточка.

И опять спросил у Великой Блудницы человек Энкиду:

– Кто ты, что сумела такое со мной совершить?

– Я (не) из тех, кто вершит и совершает, сам будучи не завершён. Всё, что случилось с тобой – это дело (перетекшее в тело твоё) только твоих обладаний; я лишь зеркало и не ведаю, что и как по силам тебе (самому) о себе узнавать.

Изумился бывший Сатир. А человек Энкиду стал просить:

– Велика твоя сила! Раз уж ты – такова, верно, можешь сказать мне, как