их так быстро не смещали. Они тогда действовали бы так, как действовал Пилат. Как раз сейчас мне пришло в голову: на того самого Пилата пошла в Рим какая-то жалоба, и ему пришлось ехать из Иерусалима в Рим, чтобы там оправдываться перед императором. Пилат же забрал у солдат рубашку Христа, ту, которая без швов, и так случилось, что когда он предстал перед императором, эта рубашка как раз была на нем. Как только император увидел Пилата, он сразу встал со своего трона и обласкал его, потом отпустил. Император сам удивился своему поступку: мол, как это так, я же призвал Пилата затем, чтобы сослать его в изгнание; а вместо этого встал перед ним и обласкал его. В чем может быть причина этому? Но Пилат удивился даже еще больше, чем император, он тоже не мог понять причину. Тогда император снова призвал Пилата. Пилат снова идет к императору в той рубашке, в которой был на предыдущем приеме. Император еще больше удивлен, удивлен и Пилат. Ни один из них не знает, чем это объяснить. Через несколько дней император снова призывает Пилата, но Пилат в спешке, к своему несчастью, надел другую одежду, а рубашка без швов, которая спасла его дважды, осталась дома. И потому, когда он пришел к императору, тот не только не встал перед ним, но сурово обратился к нему и сослал его в Галлию. Верьте или не верьте, как вам угодно. Я же остаюсь, кем был.

96

Родошто, 24 decembris 1731.

Уж и не смею желать вам, как обычно, счастливых рождественских праздников, потому как вы уже переняли другие обычаи. В чужих странах, особенно во Франции, поздравляют друг друга только с Новым годом, у нас же — со всеми тремя великими праздниками[343]. Какой обычай лучше, пускай решают грамотеи. Каждая страна пускай своих обычаев держится, это самое лучшее. Я бы свои соблюдал, ежели можно было бы, и сообщил бы вам какую-нибудь новость, ежели бы таковая была, но мы здесь живем так тихо и незаметно, что кажется, будто все кругом умерли, только мы еще живы. А ведь ежели хорошо подумать, то живут-то другие, а мы всего лишь прозябаем. Но что еще остается изгнанникам? Милая кузиночка, как мне ответить на ваше мудрое и разумное письмо? Я таких умных писем писать не способен, мой разум не рассекает аэр, как ваш, а просто ходит по земле[344]. Поэтому, с почтением откладывая все прочее, отвечу я лишь на одну вещь. Ты пишешь, кузина, что неверие, сомнение и черная зависть сопровождают нас в изгнании, словно они не могли остаться без нас на родине. Все это — правда, так оно и есть. Как правда и то, что турецкий султан не поставил их на довольствие, а они все-таки живы-здоровы. Как много наших мы уже здесь похоронили, но проклятая зависть все живет, и проклятое неравенство продолжает процветать, нисколько не старея; думаю, они еще нас похоронят, ежели только милостивый Бог не заберет их к себе. Кажется, изгнанники должны были бы жить лучше, чем их соотечественники живут дома, но до сих пор я видел только обратное. Более того, чем меньше нас остается, тем скорее умножаются зависть и неравенство. Так было всегда и, думаю я с грустью, так будет во веки веков (но тут я не скажу: аминь). Можно утверждать, что наш набожный господин всегда старался прогнать от нас этих недругов, но до сих пор это ему не удалось. Но как может он сделать то, чего не может сделать смерть? Ежели бы зависело от меня, я бы давно сжег их на костре! Чего они среди нас ищут? Мы тут все в одном положении, все бросили на произвол судьбы то, что имели. Здесь должности, богатство среди нас не распределяют, а распределяют только, поровну на всех, северный ветер да южный ветер. Различие только в том, что у одного — здоровье получше, зато другой может больше есть и пить, у третьего — ноги крепче, и он может больше гулять по морскому берегу. Ежели уж эти люди заслуживают зависти и осуждения, то отведем их на суд попа Яноша[345], пускай он их рассудит. Но пока мы туда добираемся, я тут подумал: все это оттого, что изгнанникам ни в чем нет радости, а потому они легко пресыщаются изгнанием. Занятий у нас тут мало, все быстро надоедает, и ежели мы живем вместе, то надоедаем и сами себе. Когда изо дня в день видишь только физиономии друг друга, то ох как скоро надоедают эти физиономии, — в конце концов от скуки и начинаются упомянутые выше чертовы раздоры[346]. В истории находим мы немало примеров того, как пагубно сомневаться в другом человеке[347]. Один такой пример показывает нам прекрасная языческая властительница, ее величество знаменитая Клеопатра. Вы знаете, милая, как любили они друг друга с Марком Антонием. После битвы при Акциуме[348] они бежали в Египет. Марк Антоний думал, что раз уж он такой несчастный, то теперь не будут его любить так, как раньше, потому как у несчастного и любовь несчастна. А потому он все время опасался, как бы Клеопатра не опоила его чем-нибудь, отправив на тот свет, чтобы потом найти себе кого-нибудь более удачливого. Клеопатра, увидев его настроение, устроила большой пир; у всех, кто сидел за столом, на голове были венки. Можете посудить, милая, какой прекрасный венок сплела Клеопатра для Марка Антония; но о том вы, наверно, уже не можете знать, что венок этот она осыпала ядовитым порошком. Словом, на пиру у каждого гостя на голове по обычаю был венок, царица же находилась в хорошем настроении и старалась во всем угодить Марку Антонию; видя, что он начинает пьянеть не только от вина, но и от любви и что достиг уже такого состояния, какого ей хотелось, она сказала ему, что хочет опустить цветок из его венка в бокал с вином и что она так и поступит. Марк Антоний, услышав это и во всем подчиняясь воле царицы, тут же взял цветок из своего венка и опустил его в бокал — и хотел выпить его за здоровье Клеопатры. Но царица закрыла ему рот ладонью и удержала его, сказав: не пей это, Марк Антоний, и убедись, что не все можно сделать, даже ежели кто-нибудь очень чего-то хочет. Я, сказала