пейзажи. Не то чтобы это казалось мне необязательными мелочами — мне кажется, что именно по мельчайшим штрихам воссоздается эпоха, но не для этой книги. Там о лагере. О лагере, глазами почти ребенка.

Здесь — обо мне. И был, случился один эпизод, который, как выкалывание Ленину глаза на Красной Пресне, не просто врезался мне в память, как-то изменил меня.

В нашей секции, в той, из которой я освобождался, жил парень. Как и все, лет на восемь — десять постарше меня. Исключительно нелюдимый. Он ни с кем не воевал, не ссорился, но и не дружил ни с кем. Один на льдине. Я с ним только здоровался. А, да вот еще, он рисовал маслом. Портреты. Верить мне нельзя, но очень посредственно, ученически, реализм, но рожи кривые, несимметричные, пропорции не выдержаны, цвет преимущественно коричневый. Дерьмо. Узнав, что я освобождаюсь, он попросил отвезти одну из его картин его дяде и тете, которые не только жили в Симферополе, но и довольно близко от меня. Я отвез, передал, меня чаем напоили, я рассказал сколько мог, но об их племяннике почти ничего не знал. Однако я не об этом. Вот сейчас. Сам эпизод.

Парень этот, когда не работал и не спал, проводил свой досуг однообразно. Сидел на своей кровати, на втором этаже, в позе приблизительно лотоса и читал книги. Что за книги, я не знаю и тогда не интересовался. И вот однажды, не только для меня неожиданно, но и для всех в секции, он оторвался от книги и громко сказал, ни к кому не обращаясь:

— Меня посадили потому, что я самым скромным образом не критиковал даже, а ревизию проводил дел, которые Сталин натворил. Посадили, чтобы я исправился.

— Вот я просидел уже больше трех лет, и как же далеко я ушел, и от Сталина и от Ленина ушел, и от Маркса с Энгельсом.

Исправился!

Вот такой вот колобок. На всю жизнь запомнился.

Дал я своей памяти задание: миг сфотографировать, когда одна нога свободной станет, а другая все еще в зоне. Запечатлеть психологический автопортрет, какой, мол, именно в этот момент происходит в душе надлом. Ничего не запомнилось.

Душа — тварь скромная, оживающая только в темноте, а в таком многолюдье, нас еще и провожать весь лагерь собрался, и в напряжении душа себя не обнаруживает.

Да, кажется, я проговорил, проболтал весь этот проход через ворота — выход на свободу.

Завели нас уже там, за зоной, на свободе в какой-то служебный барак и каждому выдали, что положено: справку об освобождении, какой-то проездной документ, чтобы железнодорожные билеты покупать, и деньги. Если у кого на лагерном счету были или сам заработал. Поскольку деньги открыто выдавали, то у некоторых, особенно тех, кто больше десяти лет отсидел, по несколько тысяч наскреблось.

Мне выдали пять рублей. Ивику, моему кенту, а теперь и попутчику, ничего не полагалось.

Мы же каждый должны были за эти бюрократические нужды оставить в лагерной канцелярии по трешке. Моей пятерки на двоих не хватило, но моментально кто-то свой рубль отстегнул, так, говорят, часто бывает.

Потом в Потьме все было, что всегда бывает при каждом массовом выпуске зэков.

Кто-то попал к девкам, которые именно таких ждут, и оторвался. Его ночью с нами не было. Утром менты привели. Привычное дело.

Опять в растерянности. Дальше в моей книге мелочи, я уже забыл об этом. Зачем переносить, повторяться? Но это книга обо мне. Я пишу не все. Все нельзя. Есть что-то и, главное, кто-то — не разрешает. Не одобряет. Стыд? Совесть? Рядом. Но этот эпизод приведу, он как-то характеризует. Меня. Страну. Уровень житейских тягот.

Остальные двенадцать пригласили нас совместно отпраздновать выход на свободу. В ресторане. Мы с Ивиком отказывались, стеснялись, но в итоге сильно нажрались, я кому-то в морду залез (совершено для меня не свойственно) и что-то крамольное выкрикивал (что для меня характерно).

На следующий день меня под конвоем представили председателю комиссии по освобождению, который и без этого был зол на меня до бешенства. Сидел злой, несговорчивый. Ничего не спрашивал. Сам говорил:

— Что выпускать меня было ошибкой — 1.

— Которую он сейчас исправит. — 2.

— Что место мое — в лагере — 3.

— Что мордобоем и особенно выкриками я заслужил гораздо больший и вполне серьезный срок — 4.

— Что он немедленно пишет ордер, по которому меня препровождают обратно — 5.

После чего меня отпустили.

Когда я был ребенком, в советской литературе для подростков была популярна тема, как ты живешь. «Чтобы не было мучительно больно». Гайдар «Горячий камень», например. Советскому человеку, встретившему волшебника, на вопрос: «Хочешь ли прожить жизнь заново?», надлежало отвечать с гордостью: «Нет!» Я, мол, честно жил, мне не о чем жалеть, не в чем упрекнуть себя (а если бы было, Чека давно бы уже знало и со мной разобралось), мне никогда не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, и, умирая, с высоко поднятой головой я смогу сказать, что вся моя жизнь и все мои силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобож-дснис человечества от советской власти. В газетах были такие интервью: я видел Ленина, и я ни о чем не жалею. Статьи, книги. Попадались отдельные самокритичные парни, которые не прочь переиграть бы несколько эпизодов своей жизни, но в целом…

Жизнь такая разная. Одни рождаются богатыми, здоровыми, красивыми. Они, быть может, тоже плачут, у них свои проблемы. Хотелось бы яхту как у N, за 250 миллионов, а хватает только на ту, что за 80, как у жалкого неудачника М. Таких мало, но тоже несколько сот тысяч. Вне зависимости от умственного уровня они могут получить любое образование, работать или не работать, владеть или не владеть.

Другие рождаются нищими, неприкасаемыми, рабами.

С заячьей губой, волчьей пастью, коленями назад.

Как-то по телевизору показывали парашютиста. С его парашютом случилось что-то, он не раскрылся, и мужик летел так. Упал. И остался жив. Семь месяцев был в коме. Все ребра сломал, сколько их у человека есть с обеих сторон, челюсть в нескольких местах. Отняли половину одной руки — месиво и полностью одну ногу с суставом, мне показалось, что вместе с частью гениталий. Рот все время открыт, кости срослись так, что не дают закрыться. То, что он говорит, трудно понять, внизу идут расшифровывающие титры:

— Я самый счастливый человек на земле.

Спасибо, что сказал, с первого взгляда трудно было догадаться. Зачем ему жизнь